III
.....
Лес, еловый и березовый, стоял на болоте, верстах в трех от слободы. Обилен
сухостоем и валежником, он размахнулся в одну сторону до Оки, в другую — шел до
шоссейной дороги на Москву и дальше, за дорогу. Над его мягкой щетиной черным
шатром высоко поднималась сосновая чаща — «Савелова Грива».
Всё это богатство принадлежало графу Шувалову и охранялось плохо; кунавинское
мещанство смотрело на него как на свое, собирало валежник, рубило сухостой, не
брезгуя при случае и живым деревом. По осени, запасая дрова на зиму, в лес
снаряжались десятки людей с топорами и веревками за поясом.
Вот и мы трое идем на рассвете по зелено-серебряному росному полю; слева от нас,
за Окою, над рыжими боками Дятловых гор, над белым Нижним Новгородом, в холмах
зеленых садов, в золотых главах церквей, встает, не торопясь, русское ленивенькое
солнце. Тихий ветер сонно веет с тихой мутной Оки, качаются золотые лютики,
отягченные росою, лиловые колокольчики немотно опустились к земле, разноцветные
бессмертники сухо торчат на малоплодном дерне, раскрывает алые звезды «ночная
красавица» — гвоздика...
Темною ратью двигается лес встречу нам. Крылатые ели — как большие птицы; березы —
точно девушки. Кислый запах болота течет по полю. Рядом со мною идет собака,
высунув розовый язык, останавливается и, принюхавшись, недоуменно качает лисьей
головой.
Дед, в бабушкиной кацавейке, в старом картузе без козырька, щурится, чему-то
улыбаясь, шагает тонкими ногами осторожно, точно крадется. Бабушка, в синей кофте,
в черной юбке и белом платке на голове, катится по земле споро — за нею трудно
поспеть.
Чем ближе лес, тем оживленнее дед; потягивая воздух носом, покрякивая, он говорит
вначале отрывисто, невнятно, потом, словно пьянея, весело и красиво:
— Леса — господни сады. Никто их не сеял, один ветер божий, святое дыхание уст
его... Бывало, в молодости, в Жигулях, когда я бурлаком ходил... Эх, Лексей, не
доведется тебе видеть-испытать, что мною испытано! На Оке леса — от Касимова до
Мурома, али — за Волгой лес, до Урала идет, да! Всё это безмерно и пречудесно…
Бабушка смотрит на него искоса и подмигивает мне, а он, спотыкаясь о кочки, дробно
сыплет сухонькие слова, засевая ими мою память.
— Вели мы из Саратова расшиву с маслом к Макарию на ярмарку, и был у нас приказчик
Кирилло, из Пуреха, а водоливом — татарин касимовский, Асаф, что ли... Дошли до
Жигуля, а хватил ветер верховой в глаза нам — выбились из силушки, встали на
мертвую, закачались, — сошли на берег кашу варить. А — май на земле, Волга-то
морем лежит, и волна по ней стайно гуляет, будто лебеди, тысячами, в Каспий
плывут. Горы-те Жигули, зеленые по-вешнему, в небо взмахнули, в небушке облака
белые пасутся, солнце тает на землю золотом. Отдыхаем, любуемся, подобрели все
друг ко другу; на реке-то сиверко, холодно, а на берегу — тепло, душисто! Под
вечер Кирилло наш — суровый был мужик и в летах — встал на ноги, шапку снял да и
говорит: «Ну, ребята, я вам боле не начальник, не слуга, идите — сами, а я в леса
отойду!» Мы все встряхнулись — как да что? Нам ведь без ответного перед хозяином
человека нельзя — без головы люди не ходят! Оно хоть и Волга, а и на прямом пути
сбиться можно. Народ — зверь безумный, ему — чего жалко? Испугались. А он — свое:
«Не хочу боле эдак жить, пастухом вашим, уйду в леса!» Мы было — которые —
собрались бить его да вязать, а которые — задумались о нем, кричат: «Стойте!» А
водолив-татарин тоже кричит: «И я ухожу!» Совсем беда. Ему, татарину, за две
путины хозяином не плачено, да полпути в третьи сделал — большие деньги по той
поре! Кричали, кричали до самой ночи, а к ночи семеро ушло от нас, остались мы —
не то шестнадцать, не то — четырнадцать. Вот те и лес!
— Они — в разбойники ушли?
— Может — в разбойники, а может — в отшельники, — в ту пору не очень разбирали эти
дела...
Бабушка крестится.
— Пресвятая матерь божия! Как подумаешь про людей-то, так станет жалко всех. —
Всем дан один разум — знай, куда бес тянет...
Входим в лес по мокрой тропе, среди болотных кочек и хилого ельника. Мне кажется,
что это очень хорошо — навсегда уйти в лес, как ушел Кирилло из Пуреха. В лесу нет
болтливых людей, драк, пьянства, там забудешь о противной жадности деда, о
песчаной могиле матери, обо всем, что, обижая, давит сердце тяжелой скукой. На
сухом
.....
IV
.....
Иногда мне думается: надо убежать! Но стоит окаянная зима, по ночам воют вьюги, на
чердаке возится ветер, трещат стропила, сжатые морозом, — куда убежишь?
Гулять меня не пускали, да и времени не было гулять: короткий зимний день истлевал
в суете домашней работы неуловимо быстро.
Но — я обязан был ходить в церковь, по субботам — ко всенощной, по праздникам — к
поздней обедне.
Мне нравилось бывать в церквах; стоя где-нибудь в углу, где просторнее и темней, я
любил смотреть издали на иконостас — он точно плавится в огнях свеч, стекая
густо-золотыми ручьями на серый каменный пол амвона; тихонько шевелятся темные
фигуры икон; весело трепещет золотое кружево царских врат, огни свеч повисли в
синеватом воздухе, точно золотые пчелы, а головы женщин и девушек похожи на
цветы.
Всё вокруг гармонично слито с пением хора, всё живет странною жизнью сказки, вся
церковь медленно покачивается, точно люлька, — качается в густой, как смола,
темной пустоте.
Иногда мне казалось, что церковь погружена глубоко в воду озера, спряталась от
земли, чтобы жить особенною, ни на что не похожей жизнью. Вероятно, это ощущение
было вызвано у меня рассказом бабушки о граде Китеже, и часто я, дремотно
покачиваясь вместе со всем окружающим, убаюканный пением хора, шорохом молитв,
вздохами людей, твердил про себя певучий, грустный рассказ:
Обложили окаянные татарове
Да своей поганой силищей,
Обложили они славен Китеж-град
Да во светлый час, заутренний...
А взмолился христианский люд:
— Ой ли, господи, боже наш,
Пресвятая богородица!
Ой, сподобьте вы рабей своих
Достоять им службу утренню,
Дослушать святое писание!
Ой, не дайте татарину
Святу церкву на глумление,
Жен, девиц — на посрамление,
Малых детушек — на игрище,
Старых старцев на смерть лютую!
А услышал господь Саваоф,
Услыхала богородица
Те людские воздыхания,
Христианские жалости.
И сказал господь Саваоф
Свет архангеле Михаиле:
— А поди-ко ты, Михайло,
Сотряхни землю под Китежем,
Погрузи Китеж во озеро;
Ин пускай там люди молятся
Без отдыху да без устали
От заутрени до всенощной
Все святы службы церковные
Во веки и века веком!
В те годы я был наполнен стихами бабушки, как улей медом; кажется, я даже и думал
в формах ее стихов.
В церкви я не молился, — было неловко пред богом бабушки повторять сердитые дедовы
молитвы и плачевные псалмы; я был уверен, что бабушкину богу это не может
нравиться, так же, как не нравилось мне, да к тому же они напечатаны в книгах, —
значит, бог знает их на память, как и все грамотные люди. Поэтому в церкви, в те
минуты, когда сердце сжималось сладкой печалью о чем-то или когда его кусали и
царапали маленькие обиды истекшего дня, я старался сочинять свои молитвы; стоило
мне задуматься о невеселой доле моей — сами собою, без усилий, слова слагались в
жалобы:
Господи, господи — скушно мне!
Хоть бы уж скорее вырасти!
А то — жить терпенья
нет,
Хоть удавись, — господи прости!
Из ученья — не выходит толку.
Чёртова кукла,
бабушка Матрена,
Рычит на меня волком,
И жить мне — очень солоно!
Много «молитв»
моих я и до сего дня помню, — работа ума в детстве ложится на душу слишком
глубокими шрамами — часто они не зарастают всю жизнь. В церкви было хорошо, я
отдыхал там так же, как в лесу и поле.
.....
V
Весною я все-таки убежал: пошел утром в лавочку за хлебом к чаю, а лавочник,
продолжая при мне ссору с женой, ударил ее по лбу гирей; она выбежала на улицу и
там упала; тотчас собрались люди, женщину посадили в пролетку, повезли в больницу;
я побежал за извозчиком, а потом, незаметно для себя, очутился на набережной
Волги, с двугривенным в руке.
Ласково сиял весенний день, Волга разлилась широко, на земле было шумно,
просторно, — а я жил до этого дня, точно мышонок в погребе. И я решил, что не
вернусь к хозяевам и не пойду к бабушке в Кунавино, — я не сдержал слова, было
стыдно видеть ее, а дед стал бы злорадствовать надо мной.
Дня два-три я шлялся по набережной, питаясь около добродушных крючников, ночуя с
ними на пристанях; потом один из них сказал мне:
— Ты, мальчишко, зря треплешься тут, вижу я! Иди-ко на «Добрый», там посудника
надо…
Я пошел; высокий, бородатый буфетчик, в черной шёлковой шапочке без козырька,
посмотрел на меня сквозь очки мутными глазами и тихо сказал:
— Два рубля в месяц. Паспорт.
Паспорта у меня не было, буфетчик подумал и предложил:
— Мать приведи.
Я бросился к бабушке, она отнеслась к моему поступку одобрительно, уговорила деда
сходить в ремесленную управу за паспортом для меня, а сама пошла со мною на
пароход.
— Хорошо, — сказал буфетчик, взглянув на нас. — Идем.
Привел меня на корму парохода, где за столиком сидел, распивая чай и одновременно
куря толстую папиросу, огромный повар в белой куртке, в белом колпаке. Буфетчик
толкнул меня к нему.
— Посудник. И тотчас пошел прочь, а повар, фыркнув, ощетинил черные усы и сказал
вслед ему: — Нанимаете всякого беса, або дешевле…
Сердито вскинул большую голову в черных, коротко остриженных волосах, вытаращил
темные глаза, напрягся, надулся и закричал зычно:
— Кто ты такой?
Мне очень не понравился этот человек, — весь в белом, он все-таки казался чумазым,
на пальцах у него росла шерсть, из больших ушей торчали волосы.
— Я хочу есть, — сказал я ему.
Он мигнул, и вдруг его свирепое лицо изменилось от широкой улыбки, толстые,
каленые щеки волною отошли к ушам, открыв большие лошадиные зубы, усы мягко
опустились, — он стал похож на толстую, добрую бабу.
Выплеснув за борт чай из своего стакана, налил свежего, подвинул мне непочатую
французскую булку, большой кусок колбасы.
— Лопай! Отец-мать есть? Воровать умеешь? Ну, не бойся, здесь — все воры,
научат!
Говорил он, точно лаял. Его огромное, досиня выбритое лицо было покрыто около носа
сплошной сетью красных жилок, пухлый багровый нос опускался на усы, нижняя губа
тяжело и брезгливо отвисла, в углу рта приклеилась, дымясь, папироса. Он, видимо,
только что пришел из бани — от него пахло березовым веником и перцовкой, на висках
и на шее блестел обильный пот.
Когда я напился чаю, он сунул мне рублевую бумажку.
— Ступай, купи себе два фартука с нагрудниками. Стой, — я сам куплю!
Поправил колпак и пошел, тяжело покачиваясь, щупая ногами палубу, точно
медведь.
...Ночь, ярко светит луна, убегая от парохода влево, в луга. Старенький рыжий
пароход, с белой полосой на трубе, не торопясь и неровно шлепает плицами по
серебряной воде, встречу ему тихонько плывут темные берега, положив на воду тени,
над ними красно светятся окна изб, в селе поют девки — водят хоровод — и припев
«ай-люли» звучит, как аллилуйя...
За пароходом на длинном буксире тянется баржа, тоже рыжая; она прикрыта по палубе
железной клеткой, в клетке — арестанты, осужденные на поселение и в каторгу. На
носу баржи, как свеча, блестит штык часового; мелкие звезды в синем небе тоже
горят, как свечи. На барже тихо, ее богато облил лунный свет, за черной сеткой
железной решетки смутно видны круглые серые пятна, — это арестанты смотрят на
Волгу. Всхлипывает вода, не то плачет, не то смеется робко. Всё вокруг какое-то
церковное, и маслом пахнет так же крепко, как в церкви.
Смотрю на баржу и вспоминаю раннее детство, путь из Астрахани в Нижний, железное
лицо матери и бабушку — человека, который ввел меня в эту интересную, хотя и
трудную жизнь — в люди. А когда я вспоминаю бабушку, всё дурное, обидное уходит от
меня, изменяется, всё становится интереснее, приятнее, люди — лучше и милей...
Меня почти до слез волнует красота ночи, волнует эта баржа, — она похожа на гроб и
такая лишняя на просторе широко разлившейся реки, в задумчивой тишине теплой ночи.
Неровная линия берега, то поднимаясь, то опускаясь, приятно тревожит сердце, — мне
хочется быть добрым, нужным для людей.
.....
Ночью, когда я, кончив работу, ложился спать на столе, Сергей подошел ко мне и
схватил за руку.
— Иди, мы тебя женим…
Он был пьян. Я попытался вырвать руку, но он ударил меня.
— Иди-и!
Подбежал Максим, тоже пьяный, и вдвоем они потащили меня по палубе к своей каюте,
мимо спящих пассажиров. Но у дверей каюты стоял Смурый, в двери, держась за
косяки, — Яков Иваныч, а девица колотила его по спине кулаками и пьяным голосом
кричала:
— Пуститя…
Смурый выдернул меня из рук Сергея и Максима, схватил их за волосы и, стукнув
головами, отшвырнул, — они оба упали.
— Азият! — сказал он Якову, захлопнув дверь каюты на нос ему, и загудел, толкая
меня:
— Ступай прочь!
Я убежал на корму. Ночь была облачная, река — черная; за кормою кипели две серые
дорожки, расходясь к невидимым берегам; между этих дорожек тащилась баржа. То
справа, то слева являются красные пятна огней и, ничего не осветив, исчезают за
неожиданными поворотами берега; после них становится еще более темно и обидно.
Пришел повар, сел рядом со мною, вздохнул тяжко и закурил папиросу.
— Они тебя к этой тащили? Эт, поганцы! Я же слышал, как они посягали…
— Вы отняли ее у них?
— Ее? — Он грубо обругал девицу и продолжал тяжелым голосом: — Тут все гады.
Пароходишко этот — хуже деревни. В деревне жил?
— Нет.
— Деревня — насквозь беда! Особо — зимою... Бросив окурок за борт, он помолчал и
заговорил снова:
— Пропадешь ты в свином стаде, жалко мне тебя, кутенок. И всех жалко. Иной раз не
знаю, что сделал бы... даже на колени бы встал и спросил: «Что ж вы делаете,
сукины сыны, а? Что вы, слепые?» Верблюды…
Пароход протяжно загудел, буксир шлепнулся в воду; в густой темноте закачался
огонь фонаря, указывая, где пристань, из тьмы спускались еще огни.
.....
VI
В Сарапуле Максим ушел с парохода, — ушел молча, ни с кем не простясь, серьезный и
спокойный. За ним, усмехаясь, сошла веселая баба, а за нею — девица, измятая, с
опухшими глазами. Сергей же долго стоял на коленях перед каютой капитана, целовал
филенку двери, стукался в нее лбом и взывал:
— Простите меня, я не виноват! Это — Максимка…
Матросы, буфетная прислуга, даже некоторые пассажиры знали, что он врет, но
поощрительно советовали:
— Валяй, валяй — простит!
Капитан гнал его прочь, даже толкнул ногой, так что Сергей опрокинулся, но
все-таки простил. И Сергей тотчас же забегал по палубе, разнося подносы с посудой
для чая, по-собачьи искательно заглядывая людям в глаза.
На место Максима взяли с берега вятского солдатика, костлявого, с маленькой
головкой и рыжими глазами. Помощник повара тотчас послал его резать кур; солдатик
зарезал пару, а остальных распустил по палубе; пассажиры начали ловить их, — три
курицы перелетели за борт. Тогда солдатик сел на дрова около кухни и горько
заплакал.
— Ты что, дурак? — изумленно спросил его Смурый. — Разве солдаты плачут?
— Я — нестроевой роты, — тихонько сказал солдат.
Это погубило его, — через полчаса все люди на пароходе хохотали над ним; подойдут
вплоть к нему, уставятся глазами прямо в лицо, спросят: — Этот? И затрясутся в
судорогах обидного, нелепого смеха.
.....
За лето я дважды видел панику на пароходе, и оба раза она была вызвана не прямой
опасностью, а страхом перед возможностью ее. Третий раз пассажиры поймали двух
воров, — один из них был одет странником, — били их почти целый час потихоньку от
матросов, а когда матросы отняли воров, публика стала ругать их:
— Вор вора кроет, известно!
— Сами вы жулье, вот и мирволите жуликам…
Жулики были забиты до бесчувствия, они не могли стоять на ногах, когда их сдавали
полиции на какой-то пристани...
И много было такого, что, горячо волнуя, не позволяло понять людей — злые они или
добрые? смирные или озорники? И почему именно так жестоко, жадно злы, так постыдно
смирны?
Я спрашивал об этом повара, но он, окружая лицо свое дымом папиросы, говорил
нередко с досадой:
— Эт, что тебя щекотит! Люди, ну и люди... Один — умный, другой — дурак. Ты читай
книжки, а не бормочи. В книжках, когда они правильные, должно быть всё
сказано…
Церковных книг и житий он не любил.
— Ну, это для попов, для поповых сынов…
Мне захотелось сделать ему приятное — подарить книгу. В Казани на пристани я купил
за пяточок «Предание о том, как солдат спас Петра Великого», но в тот час повар
был пьян, сердит, я не решился отдать ему подарок и сначала сам прочитал
«Предание». Оно мне очень понравилось, — всё так просто, понятно, интересно и
кратко. Я был уверен, что эта книга доставит удовольствие моему учителю.
Но, когда я поднес ему книгу, он молча смял ее ладонями в круглый ком и швырнул за
борт.
— Вот как твою книгу, дурень! — сказал он угрюмо. — Я ж тебя учу, как собаку, а ты
всё хочешь дичь жрать, а?
Топнул ногой и заорал:
— Это — какая книга? Я глупости все уж читал! Что в ней написано — правда? Ну,
говори!
— Не знаю.
— Так я знаю! Когда человеку отрубить голову, он упадет с лестницы вниз, и другие
уж не полезут на сеновал — солдаты не дураки! Они бы подожгли сено и — шабаш!
Понял?
— Понял.
— То-то ж! Я знаю про царя Петра — этого с ним не было! Пошел прочь…
Я понимал, что повар прав, но книжка все-таки нравилась мне; купив еще раз
«Предание», я прочитал его вторично и с удивлением убедился, что книжка
действительно плохая. Это смутило меня, и я стал относиться к повару еще более
внимательно и доверчиво, а он почему-то всё чаще, с большей досадой говорил:
— Эт, как бы надо учить тебя! Не место тебе здесь…
Я тоже чувствовал — не место. Сергей относился ко мне отвратительно; я несколько
раз замечал, что он таскает у меня со стола чайные приборы и продает их пассажирам
потихоньку от буфетчика. Я знал, что это считается воровством, — Смурый не однажды
предупреждал меня:
— Смотри, не давай официантам чайной посуды со своего стола!
Было и еще много плохого для меня, часто мне хотелось убежать с парохода на первой
же пристани, уйти в лес. Но удерживал Смурый: он относился ко мне всё мягче, — и
меня страшно пленяло непрерывное движение парохода. Было неприятно, когда он
останавливался у пристани, и я всё ждал — вот случится что-то, и мы поплывем из
Камы в Белую, в Вятку, а то — по Волге, я увижу новые берега, города, новых
людей.
Но этого не случилось — моя жизнь на пароходе оборвалась неожиданно и постыдно для
меня. Вечером, когда мы ехали из Казани к Нижнему, буфетчик позвал меня к себе, я
вошел, он притворил дверь за мною и сказал Смурому, который угрюмо сидел на
ковровой табуретке:
— Вот.
Смурый грубо спросил меня:
— Ты даешь Сережке приборы?
— Он сам берет, когда я не вижу.
Буфетчик тихонько сказал:
— Не видит, а — знает.
Смурый ударил себя по колену кулаком, потом почесал колено, говоря:
— Постойте, успеете…
И задумался. Я смотрел на буфетчика, он — на меня, но казалось, что за очками у
него нет глаз.
Он жил тихо, ходил бесшумно, говорил пониженным голосом. Иногда его выцветшая
борода и пустые глаза высовывались откуда-то из-за угла и тотчас исчезали. Перед
сном он долго стоял в буфете на коленях у образа с неугасимой лампадой, — я видел
его сквозь глазок двери, похожий на червонного туза, но мне не удалось видеть, как
молится буфетчик: он просто стоял и смотрел на икону и лампаду, вздыхая,
поглаживая бороду.
Помолчав, Смурый спросил:
— Сережка давал тебе денег?
— Нет.
— Никогда?
— Никогда.
— Он не соврет, — сказал Смурый буфетчику, а тот негромко ответил:
— Всё равно. Пожалуйста.
— Идем! — крикнул мне повар, подошел к моему столу и легонько щелкнул меня пальцем
в темя. — Дурак! И я — дурак! Мне надо было следить за тобой…
В Нижнем буфетчик рассчитал меня: я получил около восьми рублей — первые крупные
деньги, заработанные мною.
Смурый, прощаясь со мною, угрюмо говорил: — Н-ну, вот... Теперь гляди в оба —
понимаешь? Рот разевать нельзя...
Он сунул мне в руку пестрый бисерный кисет.
— На-ка, вот тебе! Это хорошее рукоделье, это мне крестница вышила... Ну, прощай!
Читай книги — это самое лучшее!
Взял меня под мышки, приподнял, поцеловал и крепко поставил на палубу пристани.
Мне было жалко и его и себя; я едва не заревел, глядя, как он возвращается на
пароход, расталкивая крючников, большой, тяжелый, одинокий...
Сколько потом встретил я подобных ему добрых, одиноких, отломившихся от жизни
людей!..
VII
Дед и бабушка снова переехали в город. Я пришел к ним, настроенный сердито и
воинственно, на сердце было тяжело, — за что меня сочли вором?
Бабушка встретила меня ласково и тотчас ушла ставить самовар, дед насмешливо, как
всегда, спросил!
— Много ли золота накопил?
— Сколько есть — всё мое, — ответил я, садясь у окна. Торжественно вынул из
кармана коробку папирос и важно закурил.
— Та-ак, — сказал дед, пристально всматриваясь в мои действия, — вот оно что.
Чёртово зелье куришь? Не рано ли?
— Мне вот даже кисет подарили, — похвастал я.
— Кисет! — завизжал дедушка. — Ты что, дразнишь меня?
Он бросился ко мне, вытянув тонкие крепкие руки, сверкая зелеными глазами; я
вскочил, ткнул ему головой в живот, — старик сел на пол и несколько тяжелых секунд
смотрел на меня, изумленно мигая, открыв темный рот, потом спросил спокойно:
— Это ты меня толкнул, деда? Матери твоей родного отца?
— Довольно уж вы меня били, — пробормотал я, поняв, что сделал отвратительно.
Сухонький и легкий, дед встал с пола, сел рядом со мною, ловко вырвал папиросу у
меня, бросил ее за окно и сказал испуганным голосом:
— Дикая башка, понимаешь ли ты, что это тебе никогда богом не простится, во всю
твою жизнь? Мать, — обратился он к бабушке, — ты гляди-ко, он меня ударил ведь?
Он! Ударил. Спроси-ко его!
Она не стала спрашивать, а просто подошла ко мне и схватила за волосы, начала
трепать, приговаривая:
— А за это — вот как его, вот как…
Было не больно, но нестерпимо обидно, и особенно обижал ехидный смех деда, — он
подпрыгивал на стуле, хлопая себя ладонями по коленям, и каркал сквозь смех:
— Та-ак, та-ак…
Я вырвался, выскочил в сени, лег там в углу, подавленный, опустошенный, слушая,
как гудит самовар.
Подошла бабушка, наклонилась надо мной и чуть слышно шепнула:
— Ты меня прости, ведь я не больно потрепала тебя, я ведь нарочно! Иначе нельзя, —
дедушка-то старик, ему надо уважить, у него тоже косточки наломаны, ведь он тоже
горя хлебнул полным сердцем, — обижать его не надо. Ты не маленькой, ты поймешь
это... Надо понимать, Олеша! Он — тот же ребенок, не боле того…
Слова ее омывали меня, точно горячей водою, от этого дружеского шёпота становилось
и стыдно и легко, я крепко обнял ее, мы поцеловались.
— Иди к нему, иди, ничего! Только не кури при нем сразу-то, дай привыкнуть…
Я вошел в комнату, взглянул на деда и едва удержался от смеха — он действительно
был доволен, как ребенок, весь сиял, сучил ногами и колотил лапками в рыжей шерсти
по столу.
— Что, козел? Опять бодаться пришел? Ах ты, разбойник! Весь в отца! Фармазон,
вошел в дом — не перекрестился, сейчас — табак курить, ах ты, Бонапарт,
цена-копейка!
Я молчал. Он истек словами и тоже замолчал устало, но за чаем начал поучать меня.
—
Страх перед богом человеку нужен, как узда коню. Нет у нас друга, кроме господа.
Человек человеку — лютый враг.
Что люди — враги, в этом я чувствовал какую-то правду, а всё остальное не трогало
меня.
— Теперь опять иди к тетке Матрене, а весной — на пароход. Зиму-то проживи у них.
А не сказывай, что весной уйдешь…
— Ну, зачем же обманывать людей? — сказала бабушка, только что обманув деда
притворной трепкой, данной мне.
— Без обмана не проживешь, — настаивал дед, — ну-ка скажи — кто живет без
обмана?
Вечером, когда дед сел читать Псалтырь, я с бабушкой вышел за ворота, в поле;
маленькая, в два окна, хибарка, в которой жил дед, стояла на окраине города, «на
задах» Канатной улицы, где когда-то у деда был свой дом.
— Вот куда заехали! — посмеиваясь, говорила бабушка. — Не может старик места по
душе себе найти, всё переезжает. И здесь нехорошо ему, а мне — хорошо!
Перед нами раскинулось версты на три скудное дерновое поле, изрезанное оврагами,
ограниченное гребнем леса, линией берез Казанского тракта. Из оврагов высунулись
розгами ветки кустарника, лучи холодного заката окрасили их кровью. Тихий вечерний
ветер качал серые былинки; за ближним оврагом, — тоже как былинки, — маячили
темные фигуры мещанских девиц и парней. Вдали, направо, стояла красная стена
старообрядческого кладбища, его звали «Бугровский скит», налево, над оврагом,
поднималась с поля темная группа деревьев, там — еврейское кладбище. Всё вокруг
было бедно, всё безмолвно прижималось к израненной земле; маленькие домики окраины
города робко смотрели окнами на пыльную дорогу, по дороге бродят мелкие, плохо
кормленные куры. У Девичьего монастыря идет стадо, — мычат коровы, из лагеря
доносится военная музыка, — ревут и ухают медные трубы.
.....
Бесшумно пролетела вещая птица щур, предмет жадных мечтаний моих, — вот бы
поймать! Снегирь, отбившийся от стаи, сидит на ольхе, красный, важный, как
генерал, и сердито поскрипывает, качая черным носом. Чем выше солнце, тем больше
птиц и веселее их щебет. Весь овраг наполняется музыкой, ее основной тон —
непрерывный шелест кустарника под ветром; задорные голоса птиц не могут заглушить
этот тихий, сладко-грустный шум, — я слышу в нем прощальную песнь лета, он
нашептывает мне какие-то особенные слова, и они сами собою складываются в песню. А
в то же время память, помимо воли моей, восстановляет картины прожитого.
Откуда-то сверху кричит бабушка:
— Ты — где?
Она сидит на краю оврага, разостлала платок, разложила на нем хлеб, огурцы, репу,
яблоки; среди всех этих благостынь стоит, блестя на солнце, маленький, очень
красивый граненый графин, с хрустальной пробкой — головой Наполеона, в графине —
шкалик водки, настоянной на зверобое.
— Хорошо-то как, господи! — благодарно говорит бабушка. — А я песню сложил! — Да
ну?
Я говорю ей что-то, похожее на стихи:
Всё ближе зима, всё заметнее,
Прощай, мое солнышко летнее...
Но она, не дослушав меня, перебивает:
— Такая песня — есть, только она — лучше! И нараспев говорит:
Ой, уходит солнце летнее
В темны ночи, за далекие леса!
Эх, осталася я, девушка,
Без весенней моей радости, одна!
Выйду ль утром за околицу,
Вспомню майские гулянки мои,—
Поле чистое нерадошно глядит,—
Эх, потеряла я в нем молодость свою.
Ой, подруженьки, любезные мои!
Уж как выпадет да первый легкий снег,—
Выньте сердце из бело́й моей груди,
Схороните мое сердце во снегу!..
Мое авторское самолюбие нимало не страдает, мне очень нравится песня и очень жалко
девушку.
А бабушка говорит:
— Вот как горе поется! Это, видишь, девица сложила: погуляла она с весны-то, а к
зиме мил любовник бросил ее, может, к другой отошел, и восплакала она от сердечной
обиды…Чего сам не испытаешь — про то хорошо-верно не скажешь, а она, видишь, как
хорошо составила песню!
Когда она впервые продала птиц на сорок копеек, это очень удивило ее.
— Гляди-ко ты! Я думала — пустое дело, мальчишья забава, а оно вон как обернулось!
—
Дешево еще продала...
— Да ну?
В базарные дни она продавала на рубль и более, и всё удивлялась: как много можно
заработать пустяками!
— А женщина целый день стирает белье или полы моет по четвертаку в день, вот и —
пойми! А ведь нехорошо это! И птиц держать в клетках нехорошо. Брось-ко ты это,
Олеша!
Но я очень увлекся птицеловством, оно мне нравилось и, оставляя меня независимым,
не причиняло неудобств никому, кроме птиц. Я обзавелся хорошими снастями; беседы
со старыми птицеловами многому научили меня, — я один ходил ловить птиц почти за
тридцать верст, в Кстовский лес, на берег Волги, где, в мачтовом сосняке, водились
клесты и ценимые любителями синицы-аполлоновки — длиннохвостые белые птички редкой
красоты.
Бывало, выйдешь с вечера и всю ночь шлепаешь по Казанскому тракту, иногда — под
осенним дождем, по глубокой грязи. За спиною обшитый клеенкой мешок, в нем садки и
клетки с приманочной птицей. В руке солидная ореховая палка. Холодновато и боязно
в осенней тьме, очень боязно!.. Стоят по сторонам дороги старые, битые громом
березы, простирая над головой моей мокрые сучья; слева, под горой, над черной
Волгой, плывут, точно в бездонную пропасть уходя, редкие огоньки на мачтах
последних пароходов и барж, бухают колеса по воде, гудят свистки.
С чугунной земли встают избы придорожных деревень, подкатываются под ноги
сердитые, голодные собаки, сторож бьет в било и пугливо кричит: — Кто идет? Кого
черти носят — не к ночи будь сказано? Я очень боялся, что у меня отнимут снасти, и
брал с собою для сторожей пятаки. В деревне Фокиной сторож подружился со мной и
всё ахал: — Опять идешь? Ах ты, бесстрашный, непокойный житель ночной, а! Звали
его Нифонт, был он маленький, седенький, похожий на святого, часто он доставал
из-за пазухи репу, яблоко, горсть гороху и совал мне в руки, говоря:
— На-ко, друг, я те гостинцу припас, покушай в сладость. И провожал меня до
околицы.
— Айда, с богом!
В лес я приходил к рассвету, налаживал снасти, развешивал манков, ложился на
опушке леса и ждал, когда придет день. Тихо. Всё вокруг застыло в крепком осеннем
сне; сквозь сероватую мглу чуть видны под горою широкие луга; они разрезаны
Волгой, перекинулись через нее и расплылись, растаяли в туманах. Далеко, за лесами
луговой стороны, восходит, не торопясь, посветлевшее солнце, на черных гривах
лесов вспыхивают огни и начинается странное, трогающее душу движение: всё быстрее
встает туман с лугов и серебрится в солнечном луче, а за ним поднимаются с земли
кусты, деревья, стога сена; луга точно тают под солнцем и текут во все стороны,
рыжевато-золотые. Вот солнце коснулось тихой воды у берега, — кажется, что вся
река подвинулась, подалась туда, где окунулось солнце. Восходя всё выше, оно,
радостное, благословляет, греет оголенную, озябшую землю, а земля кадит сладкими
запахами осени. Прозрачный воздух показывает землю огромной, бесконечно расширяя
ее. Всё плывет в даль и манит дойти до синих краев земли.
Я видел восход солнца в этом месте десятки раз, и всегда предо мною рождался новый
мир, по-новому красивый... Я как-то особенно люблю солнце, мне нравится самое имя
его, сладкие звуки имени, звон, скрытый в них; люблю, закрыв глаза, подставить
лицо горячему лучу, поймать его на ладонь руки, когда он проходит мечом сквозь
щель забора или между ветвей.
.....
Маленький медный казак казался мне не человеком, а чем-то более значительным —
сказочным существом, лучше и выше всех людей. Я не мог говорить с ним; когда он
спрашивал меня о чем-нибудь, я счастливо улыбался и молчал смущенно. Я готов был
ходить за ним молча и покорно, как собака, только бы чаще видеть его, слышать, как
он поет.
Однажды я видел, как он, стоя за углом конюшни, подняв к лицу руки, рассматривает
надетое на пальце гладкое серебряное кольцо; его красивые губы шевелились,
маленькие рыжие усы вздрагивали, лицо было грустное, обиженное.
Но как-то раз, темным вечером, я пришел с клетками в трактир на Старой Сенной
площади, — трактирщик был страстный любитель певчих птиц и часто покупал их у
меня.
Казак сидел около стойки, в углу, между печью и стеной; с ним была дородная
женщина, почти вдвое больше его телом, ее круглое лицо лоснилось, как сафьян, она
смотрела на него ласковыми глазами матери, немножко тревожно; он был пьян, шаркал
вытянутыми ногами по полу и, должно быть, больно задевал ноги женщины, — она,
вздрагивая, морщилась, просила его тихонько:
— Не дурите…
Казак с великим усилием поднимал брови, но они вяло снова опускались. Ему было
жарко, он расстегнул мундир и рубаху, обнажив шею. Женщина, спустив платок с
головы на плечи, положила на стол крепкие белые руки, сцепив пальцы докрасна. Чем
больше я смотрел на них, тем более он казался мне провинившимся сыном доброй
матери; она что-то говорила ему ласково и укоризненно, а он молчал смущенно, —
нечем было ответить на заслуженные упреки.
Вдруг он встал, словно уколотый, неверно — низко на лоб — надел фуражку,
пришлепнул ее ладонью и, не застегиваясь, пошел к двери; женщина тоже поднялась,
сказав трактирщику:
— Мы сейчас воротимся, Кузьмич…
Люди проводили их смехом, шутками, а кто-то сказал густо и сурово:
— Вернется лоцман, — он ей задаст!
Я ушел вслед за ними; они опередили меня шагов на десять, двигаясь во тьме,
наискось площади, целиком по грязи, к Откосу, высокому берегу Волги. Мне было
видно, как шатается женщина, поддерживая казака, я слышал, как чавкает грязь под
их ногами; женщина негромко, умоляюще спрашивала:
— Куда же вы? Ну, куда же?
Я пошел за ними по грязи, хотя это была не моя дорога. Когда они дошли до панели
Откоса, казак остановился, отошел от женщины на шаг и вдруг ударил ее в лицо; она
вскрикнула с удивлением и испугом:
— Ой, да за что же это?
Я тоже испугался, подбежал вплоть к ним, а казак схватил женщину поперек тела,
перебросил ее через перила под гору, прыгнул за нею, и оба они покатились вниз, по
траве Откоса, черной кучей. Я обомлел, замер, слушая как там, внизу, трещит,
рвется платье, рычит казак, а низкий голос женщины бормочет, прерываясь:
— Я закричу... закричу…
Она громко, болезненно охнула, и стало тихо. Я нащупал камень, пустил его вниз, —
зашуршала трава. На площади хлопала стеклянная дверь кабака, кто-то ухнул, должно
быть, упал, и снова тишина, готовая каждую секунду испугать чем-то.
.....
IX
.....
Фельетонов «Московского листка» не хватало на вечер, я предложил читать журналы,
лежавшие в спальне под кроватью, молодая хозяйка недоверчиво сказала:
— Чего же там читать? Там только картинки…
Но под кроватью, кроме «Живописного обозрения», оказался еще «Огонек», и вот мы
читаем Салиаса «Граф Тятин-Балтийский». Хозяину очень нравится придурковатый герой
повести, он безжалостно и до слез хохочет над печальными приключениями барчука и
кричит:
— Нет, это забавная штука!
— Вранье, поди-ка, — говорит хозяйка, ради оказания самостоятельности своего
ума.
Литература из-под кровати сослужила мне великую службу: я завоевал себе право
брать журналы в кухню и получил возможность читать ночами.
На мое счастье, старуха перешла спать в детскую, — запоем запила нянька.
Викторушка не мешал мне. Когда все в доме засыпали, он тихонько одевался и до утра
исчезал куда-то. Огня мне не давали, унося свечку в комнаты, денег на покупку свеч
у меня не было; тогда я стал тихонько собирать сало с подсвечников, складывал его
в жестянку из-под сардин, подливал туда лампадного масла и, скрутив светильню из
ниток, зажигал по ночам на печи дымный огонь.
Когда я перевертывал страницу огромного тома, красный язычок светильни трепетно
колебался, грозя погаснуть, светильня ежеминутно тонула в растопленной пахучей
жидкости, дым ел глаза, но все эти неудобства исчезали в наслаждении, с которым я
рассматривал иллюстрации и читал объяснения к ним.
Эти иллюстрации раздвигали предо мною землю всё шире и шире, украшая ее сказочными
городами, показывая мне высокие горы, красивые берега морей. Жизнь чудесно
разрасталась, земля становилась заманчивее, богаче людьми, обильнее городами и
всячески разнообразнее. Теперь, глядя в заволжские дали, я уже знал, что там нет
пустоты, а прежде, бывало, смотришь за Волгу, становится как-то особенно скучно:
плоско лежат луга, в темных заплатах кустарника, на конце лугов зубчатая черная
стена леса, над лугами — мутная, холодная синева. Пусто на земле, одиноко. И
сердце тоже пустеет, тихая грусть щекочет его, все желания исчезают, думать — не о
чем, хочется закрыть глаза. Ничего не обещает эта унылая пустота, высасывая из
сердца всё, что́ там есть.
Объяснения к иллюстрациям понятно рассказывали про иные страны, иных людей,
говорили о разных событиях в прошлом и настоящем; я многого не могу понять, и это
меня мучит. Иногда в мозг вонзаются какие-то странные слова — «метафизика»,
«хилиазм», «чартист», — они нестерпимо беспокоят меня, растут чудовищно, всё
заслоняют, и мне кажется, что я никогда не пойму ничего, если мне не удастся
открыть смысл этих слов, — именно они стоят сторожами на пороге всех тайн. Часто
целые фразы долго живут в памяти, как заноза в пальце, мешая мне думать о другом.
.....
Снова я читаю толстые книги Дюма-отца, Понсон де Террайля, Монтепэна, Законнэ,
Габорио, Эмара, Буагобэ, — я глотаю эти книги быстро, одну за другой, и мне —
весело. Я чувствую себя участником жизни необыкновенной, она сладко волнует,
возбуждая бодрость. Снова коптит мой самодельный светильник, я читаю ночи
напролет, до утра, у меня понемногу заболевают глаза, и старая хозяйка любезно
говорит мне:
— Погоди, книгожора, лопнут зенки-то, ослепнешь!
Однако я очень скоро понял, что во всех этих интересно запутанных книгах, несмотря
на разнообразие событий, на различие стран и городов, речь всё идет об одном и том
же: хорошие люди — несчастливы и гонимы дурными, дурные — всегда более удачливы и
умны, чем хорошие, но в конце концов что-то неуловимое побеждает дурных людей и
обязательно торжествуют хорошие. Надоела «любовь», о которой все мужчины и женщины
говорили одними и теми же словами. Это однообразие становилось не только скучным,
но и возбуждало смутные подозрения.
Бывало, уже с первых страниц начинаешь догадываться, кто победит, кто будет
побежден, и как только станет ясен узел событий, стараешься развязать его силою
своей фантазии. Перестав читать книгу, думаешь о ней, как о задаче из учебника
арифметики, и всё чаще удается правильно решить, кто из героев придет в рай
всяческого благополучия, кто будет ввергнут во узилище.
Но за всем этим я вижу проблески живой и значительной для меня правды, черты иной
жизни, иных отношений. Мне ясно, что в Париже извозчики, рабочие, солдаты и весь
«черный народ» не таков, как в Нижнем, в Казани, в Перми, — он смелее говорит с
господами, держится с ними более просто и независимо. Вот — солдат, но он не похож
ни на одного из тех, кого я знаю, — ни на Сидорова, ни на вятича с парохода, ни,
тем более, на Ермохина; он — больше человек, чем все они. В нем есть нечто общее
со Смурым, но он не так звероват и груб. Вот — лавочник, но и он тоже лучше всех
известных мне лавочников. И священники в книгах не такие, каких я знаю, — они
сердечнее, более участливо относятся к людям. Вообще вся жизнь за границей, как
рассказывают о ней книги, интереснее, легче, лучше той жизни, которую я знаю: за
границей не дерутся так часто и зверски, не издеваются так мучительно лад
человеком, как издевались над вятским солдатом, не молятся богу так яростно, как
молится старая хозяйка.
Особенно заметно, что, рассказывая о злодеях, людях жадных и подлых, книги не
показывают в них той необъяснимой жестокости, того стремления издеваться над
человеком, которое так знакомо мне, так часто наблюдалось мною. Книжный злодей
жесток деловито, почти всегда можно понять, почему он жесток, а я вижу жестокость
бесцельную, бессмысленную, ею человек только забавляется, не ожидая от нее
выгод.
С каждой новой книгой эта несхожесть русской жизни с жизнью иных стран выступает
предо мною всё яснее, возбуждая смутную досаду, усиливая подозрение в правдивости
желтых, зачитанных страниц с грязными углами.
.....
X
Я снова посудником на пароходе «Пермь», белом, как лебедь, просторном и
быстром.
.....
Иногда кочегар казался мне дурачком, но чаще я думал, что он нарочно притворяется
глупым. Мне упрямо хотелось выспросить его о том, как он ходил по земле, что
видел, но это плохо удавалось; закидывая голову вверх, чуть приоткрыв медвежьи
темные глаза, он гладил рукою мшистое свое лицо и тянул, вспоминая:
— Народишку, браток, везде — просто как муравья! И там народ, и тут, — суета, я те
скажу! Боле всего, конешно, крестьян, — прямо засыпана земля мужиком, как осенним
листом, скажем. Болгаре? Видал болгаров, и греков тоже, а то — сербей, румынцев
тоже и всяких цыган, — много их, разных! Какой народ? Да ведь какой же? В городах
— городской, в деревнях — деревенской, совсем как у нас. Схожести много. Которые
даже говорят по-нашему, только плохо, как. напримерно, татаре али мордва. Греки не
могут по-нашему, они лопочут как попало, говорят будто слова, а что к чему —
нельзя понять. С ними надо на пальцах говорить. А старичок мой — он прикидывался,
что быдто и греков понимает, бормочет — карамара да калимера. Хитрый был старичок,
здорово калил их!.. Опять ты спрашиваешь — какие? Чудак, какие же люди могут быть?
Ну, конешно, черные они, и румыне тоже черные, это одна вера. Болгаре — тоже
черные, ну, эти веруют по-нашему. А греки — это вроде турков...
Мне казалось, что он говорит не всё, что знает; есть у него еще что-то, о чем он
не хочет сказать.
По картинам журналов я знал, что столица Греции Афины — древнейший и очень
красивый город, но Яков, сомнительно покачивая головой, отвергал Афины
— Это тебе наврали, браток, Афинов нету, а есть — Афон, только что не город, а
гора, и на ней — монастырь. Боле ничего. Называется: святая гора Афон, такие
картинки есть, старик торговал ими. Есть город Белгород, стоит на Дунай-реке,
вроде Ярославля алибо Нижнего. Города у них неказисты, а вот деревни — другое
дело! Бабы тоже, ну, бабы просто до смерти утешны! Из-за одной я чуть не остался
там, — как, бишь, ее звали?
.....
XII
Позднею осенью, когда рейсы парохода кончились, я поступил учеником в мастерскую
иконописи, но через день хозяйка моя, мягкая и пьяненькая старушка, объявила мне
владимирским говором:
— Дни теперя коротенькие, вечера длинные, так ты с утра будешь в лавку ходить,
мальчиком при лавке постоишь, а вечерами — учись!
И отдала меня во власть маленького быстроногого приказчика, молодого парня с
красивеньким, приторным лицом. По утрам, в холодном сумраке рассвета, я иду с ним
через весь город по сонной купеческой улице Ильинке на Нижний базар; там, во
втором этаже Гостиного двора, помещается лавка. Приспособленная из кладовой,
темная, с железною дверью и одним маленьким окном на террасу, крытую железом,
лавка была тесно набита иконами разных размеров, киотами, гладкими и с
«виноградом», книгами церковнославянской печати, в переплетах желтой кожи. Рядом с
нашей лавкой помещалась другая, в ней торговал тоже иконами и книгами чернобородый
купец, родственник староверческого начетчика, известного за Волгой, в керженских
краях; при купце — сухонький и бойкий сын, моего возраста, с маленьким серым
личиком старика, с беспокойными глазами мышонка.
.....
Весь Гостиный двор, всё население его, купцы и приказчики жили странной жизнью,
полною глуповатых по-детски, но всегда злых забав. Если приезжий мужик спрашивал,
как ближе пройти в то или иное место города, ему всегда указывали неверное
направление, — это до такой степени вошло у всех в привычку, что уже не доставляло
удовольствия обманщикам. Поймав пару крыс, связывали их хвостами, пускали на
дорогу и любовались тем, как они рвутся в разные стороны, кусают друг друга; а
иногда обольют крысу керосином и зажгут ее. Навязывали на хвост собаке разбитое
железное ведро; собака в диком испуге, с визгом и грохотом мчалась куда-то, люди
смотрели и хохотали.
Было много подобных развлечений, казалось, что все люди — деревенские в
особенности — существуют исключительно для забав Гостиного двора. В отношении к
человеку чувствовалось постоянное желание посмеяться над ним, сделать ему больно,
неловко. И было странно, что книги, прочитанные мною, молчат об этом постоянном,
напряженном стремлении людей издеваться друг над другом.
Одна из таких забав Гостиного двора казалась мне особенно обидной и противной.
Внизу, под нашей лавкой, у торговца шерстью и валяными сапогами был приказчик,
удивлявший весь Нижний базар своим обжорством; его хозяин хвастался этой
способностью работника, как хвастаются злобой собаки или силою лошади. Нередко он
вызывал соседей по торговле на пари:
— Кто идет на десять целковых? Стою на том, что Мишка сожрет в два часа времени
десять фунтов окорока!
Но все знали, что Мишка способен сделать это, и говорили:
— Пари не держим, а ветчины можно купить, пускай жрет, мы поглядим.
— Только — чтобы чистого мяса дать, без костей!
.....
Нередко приходили еще начетчики: Пахомий, человек с большим животом, в засаленной
поддевке, кривой на один глаз, обрюзглый и хрюкающий; Лукиян, маленький старичок,
гладкий, как мышь, ласковый и бойкий, а с ним большой мрачный человек, похожий на
кучера, чернобородый, с мертвым лицом, неприятным, но красивым, с неподвижными
глазами.
Почти всегда они приносили продавать старинные книги, иконы, кадильницы, какие-то
чаши; иногда приводили продавцов — старуху или старика из-за Волги. Кончив дела,
усаживались у прилавка, точно вороны на меже, пили чай с калачами и постным
сахаром и рассказывали друг другу о гонениях со стороны никонианской церкви: там —
сделали обыск, отобрали богослужебные книги; тут — полиция закрыла молельню и
привлекла хозяев ее к суду по 103 статье. Эта 103 статья чаще всего являлась темой
их бесед, но они говорили о ней спокойно, как о чем-то неизбежном, вроде морозов
зимою.
Слова — полиция, обыск, тюрьма, суд, Сибирь, — слова, постоянно звучавшие в их
беседах о гонении за веру, падали на душу мне горячими углями, разжигая симпатию и
сочувствие к этим старикам; прочитанные книги научили меня уважать людей, упорных
в достижении своих целей, ценить духовную стойкость.
Я забывал всё плохое, что видел в этих учителях жизни, чувствовал только их
спокойное упорство, за которым — мне казалось — скрыта непоколебимая вера учителей
в свою правду, готовность принять за правду все муки.
.....
XIII
.....
Иногда, по предложению лучшего личника нашей мастерской Жихарева, пробовали петь
церковное, но это редко удавалось. Жихарев всегда добивался какой-то особенной,
только ему одному понятной стройности и всем мешал петь.
Это был человек лет сорока пяти, сухой, лысый, в полувенце черных
курчаво-цыганских волос, с большими, точно усы, черными бровями. Острая густая
бородка очень украшала его тонкое и смуглое, нерусское лицо, но под горбатым носом
торчали жесткие усы, лишние при его бровях. Синие глаза его были разны: левый —
заметно больше правого.
— Пашка! — кричал он тенором моему товарищу, ученику, — ну-ко, заведи: «Хвалите!»
Народ, прислушайся!
Вытирая руки о передник, Пашка заводил:
— «Хва-алите...»
— «...и-имя господне», — подхватывало несколько голосов, а Жихарев тревожно
кричал:
— Евгений — ниже! Опусти голос в самые недра души... Ситанов глухо, точно в бочку
бьет, взывает: — «Р-раби господа...»
— Не то-о! Тут надо так хватить, чтобы земля сотряслась и распахнулись бы сами
собою двери, окна!
Жихарев весь дергался в непонятном возбуждении, его удивительные брови ходят по
лбу вверх и вниз, голос у него срывается, и пальцы играют на невидимых гуслях.
— Рабы господа — понимаешь? — многозначительно говорит он. — Это надо
почувствовать до зерна, сквозь всю шелуху. Р-рабы, хвалите господа! Как же вы,
народ живой, не понимаете?
— Это у нас никогда не выходит, как вам известно, — вежливо говорит Ситанов.
— Ну, оставим!
Жихарев обиженно принимается за работу. Он лучший мастер, может писать лица
по-византийски, по-фряжски и «живописно», итальянской манерой. Принимая заказы на
иконостасы, Ларионыч советуется с ним, — он тонкий знаток иконописных подлинников,
все дорогие копии чудотворных икон — Феодоровской, Смоленской, Казанской и других
— проходят через его руки. Но, роясь в подлинниках, он громко ворчит:
— Связали нас подлиннички эти... Надо сказать прямо: связали!..
Несмотря на важное свое положение в мастерской, он заносчив менее других, ласково
относится к ученикам — ко мне и Павлу; хочет научить нас мастерству — этим никто
не занимается, кроме него.
Его трудно понять; вообще — невеселый человек, он иногда целую неделю работает
молча, точно немой; смотрит на всех удивленно и чуждо, будто впервые видя знакомых
ему людей. И хотя очень любит пение, но в эти дни не поет и даже словно не слышит
песен. Bсе следят за ним, подмигивая на него друг другу. Он согнулся над косо
поставленной иконой, доска ее стоит на коленях у него, середина упирается на край
стола, его тонкая кисть тщательно выписывает темное, отчужденное лицо, сам он тоже
темный и отчужденный.
.....
XIV
Мои обязанности в мастерской были несложны: утром, когда еще все спят, я должен
был приготовить мастерам самовар, а пока они пили чай в кухне, мы с Павлом
прибирали мастерскую, отделяли для красок желтки от белков, затем я отправлялся в
лавку. Вечером меня заставляли растирать краски и «присматриваться» к мастерству.
Сначала я «присматривался» с большим интересом, но скоро понял, что почти все,
занятые этим раздробленным на куски мастерством, не любят его и страдают
мучительной скукой.
Вечера мои были свободны, я рассказывал людям о жизни на пароходе, рассказывал
разные истории из книг и, незаметно для себя, занял в мастерской какое-то
особенное место — рассказчика и чтеца.
Я скоро понял, что все эти люди видели и знают меньше меня; почти каждый из них с
детства был посажен в тесную клетку мастерства и с той поры сидит в ней. Из всей
мастерской только Жихарев был в Москве, о которой он говорил внушительно и
хмуро:
— Москва слезам не верит, там гляди в оба!
Все остальные бывали только в Шуе, Владимире; когда говорили о Казани, меня
спрашивали:
— А русских много там? И церкви есть?
Пермь для них была в Сибири; они не верили, что Сибирь — за Уралом.
— Судаков-то уральских и осетров откуда привозят, — с Каспийского моря? Значит —
Урал на море!
Иногда мне думалось, что они смеются надо мною, утверждая, что Англия — за
морем-океаном, а Бонапарт родом из калужских дворян. Когда я рассказывал им о том,
что сам видел, они плохо верили мне, но все любили страшные сказки, запутанные
истории; даже пожилые люди явно предпочитали выдумку — правде; я хорошо видел, что
чем более невероятны события, чем больше в рассказе фантазии, тем внимательнее
слушают меня люди. Вообще действительность не занимала их, и все мечтательно
заглядывали в будущее, не желая видеть бедность и уродство настоящего.
Это меня тем более удивляло, что я уже довольно резко чувствовал противоречия
между жизнью и книгой; вот предо мною живые люди, и в книгах нет таких: нет
Смурого, кочегара Якова, бегуна Александра Васильева, Жихарева, прачки
Натальи...
.....
XV
.....
Встречаясь с бабушкой, я всё более сознательно восхищался ее душою, но — я уже
чувствовал, что эта прекрасная душа ослеплена сказками, не способна видеть, не
может понять явлений горькой действительности и мои тревоги, мои волнения чужды
ей.
— Терпеть надо, Олеша!
Это — всё, что она могла сказать мне в ответ на мои повести о безобразиях жизни, о
муках людей, о тоске — обо всем, что меня возмущало.
Я был плохо приспособлен к терпению, и если иногда проявлял эту добродетель скота,
дерева, камня — я проявлял ее ради самоиспытания, ради того, чтобы знать запас
своих сил, степень устойчивости на земле. Иногда подростки, по глупому
молодечеству, по зависти к силе взрослых, пытаются поднимать и поднимают тяжести,
слишком большие для их мускулов и костей, пробуют хвастливо, как взрослые силачи,
креститься двухпудовыми гирями.
Я тоже делал всё это в прямом и переносном смысле, физически и духовно, и только
благодаря какой-то случайности не надорвался насмерть, не изуродовал себя на всю
жизнь. Ибо ничто не уродует человека так страшно, как уродует его терпение,
покорность силе внешних условий.
И если в конце концов я все-таки лягу в землю изуродованным, то — не без гордости
— скажу в свой последний час, что добрые люди лет сорок серьезно заботились
исказить душу мою, но упрямый труд их не весьма удачен.
Всё более часто меня охватывало буйное желание озорничать, потешать людей,
заставлять их смеяться. Мне удавалось это; я умел рассказывать о купцах Нижнего
базара, представляя их в лицах; изображал, как мужики и бабы продают и покупают
иконы, как ловко приказчик надувает их, как спорят начетчики.
Мастерская хохотала, нередко мастера бросали работу, глядя, как я представляю, но
всегда после этого Ларионыч советовал мне:
— Ты бы лучше после ужина представлял, а то мешаешь работать…
Кончив «представление», я чувствовал себя легко, точно сбросил ношу, тяготившую
меня; на полчаса, на час в голове становилось приятно пусто, а потом снова
казалось, что голова у меня полна острых мелких гвоздей, они шевелятся там,
нагреваются.
.....
XVI
Я еду с хозяином на лодке по улицам Ярмарки, среди каменных лавок, залитых
половодьем до высоты вторых этажей. Я — на веслах, хозяин, сидя на корме, неумело
правит, глубоко запуская в воду кормовое весло, лодка неуклюже юлит, повертывая из
улицы в улицу по тихой, мутно задумавшейся воде. — Эх, высока нынче вода, чёрт ее
возьми! Задержит она работы, — ворчит хозяин, покуривая сигару; дым ее пахнет
горелым сукном. — Тише! — испуганно кричит он. — На фонарь едем! Справился с
лодкой и ругается: — Ну и лодку дали, подлецы!..
Он показывает мне места, где, после спада воды, начнутся работы по ремонту лавок.
Досиня выбритый, с подстриженными усами и сигарой во рту, он не похож на
подрядчика. На нем кожаная куртка, высокие до колен сапоги, через плечо — ягдташ,
в ногах торчит дорогое двухствольное ружье Лебеля. Он то и дело беспокойно
передвигает кожаную фуражку — надвинет ее на глаза, надует губы и озабоченно
смотрит вокруг; собьет фуражку на затылок, помолодеет и улыбается в усы, думая о
чем-то приятном, — и не верится, что у него много работы, что медленная убыль воды
беспокоит его, — в нем гуляет волна каких-то, видимо, неделовых дум.
А я подавлен чувством тихого удивления: так странно видеть этот мертвый город,
прямые ряды зданий с закрытыми окнами, — город, сплошь залитый водою и точно
плывущий мимо нашей лодки.
Небо серое. Солнце заплуталось в облаках, лишь изредка просвечивая сквозь их гущу
большим серебряным, по-зимнему, пятном.
Вода тоже сера и холодна; течение ее незаметно; кажется, что она застыла, уснула
вместе с пустыми домами, рядами лавок, окрашенных в грязно-желтый цвет. Когда
сквозь облака смотрит белесое солнце, всё вокруг немножко посветлеет, вода
отражает серую ткань неба, — наша лодка висит в воздухе между двух небес; каменные
здания тоже приподнимаются и чуть заметно плывут к Волге, Оке. Вокруг лодки
качаются разбитые бочки, ящики, корзины, щепа и солома, иногда мертвой змеей
проплывет жердь или бревно.
Кое-где окна открыты, на крышах рядских галерей сушится белье, торчат валяные
сапоги; из окна на серую воду смотрит женщина, к вершине чугунной колонки галерей
причалена лодка, ее красный борт отражен водою жирно и мясисто. Кивая головой на
эти признаки жизни, хозяин объясняет мне:
— Это — ярмарочный сторож живет. Вылезет из окна на крышу, сядет в лодку и ездит,
смотрит — нет ли где воров? А нет воров — сам ворует…
Он говорит лениво, спокойно, думая о чем-то другом. Вокруг тихо, пустынно и
невероятно, как во сне. Волга и Ока слились в огромное озеро; вдали, на мохнатой
горе пестро красуется город, весь в садах, еще темных, но почки деревьев уже
набухли, и сады одевают дома и церкви зеленоватой теплой шубой. Над водою стелется
густо пасхальный звон, слышно, как гудит город, а здесь — точно на забытом
кладбище.
Наша лодка вертится между двух рядов черных деревьев, мы едем Главной линией к
Старому собору. Сигара беспокоит хозяина, застилая ему глаза едким дымом, лодка то
и дело тычется носом или бортом о стволы деревьев, — хозяин раздраженно
удивляется:
— Этакая подлая лодка!
— Да вы не правьте.
— Как же можно? — ворчит он. — Если в лодке двое, то всегда — один гребет, другой
правит. Вот — смотри: Китайские ряды…
Я давно знаю Ярмарку насквозь; знаю и эти смешные ряды с нелепыми крышами; по
углам крыш сидят, скрестив ноги, гипсовые фигуры китайцев; когда-то я со своими
товарищами швырял в них камнями, и у некоторых китайцев именно мною отбиты головы,
руки. Но я уже не горжусь этим...
— Ерунда, — говорит хозяин, указывая на ряды. — Кабы мне дали строить это…
Он свистит, сдвигая фуражку на затылок.
А мне почему-то думается, что он построил бы этот каменный город так же скучно, на
этом же низком месте, которое ежегодно заливают воды двух рек. И Китайские ряды
выдумал бы...
Утопив сигару за бортом, он сопроводил ее плевком отвращения и говорит:
— Скушно, Пешко́в! Скушно. Образованных людей — нет, поговорить — не с кем.
Захочется похвастать — а перед кем? Нет людей. Всё плотники, каменщики, мужики,
жулье…
Он смотрит вправо, на белую мечеть, красиво поднявшуюся из воды, на холме, и
продолжает, словно вспоминая забытое:
— Начал я пиво пить, сигары курю, живу под немца. Немцы, брат, народ деловой,
т-такие звери-курицы! Пиво — приятное занятие, а к сигарам — не привык еще!
Накуришься, жена ворчит: «Чем это от тебя пахнет, как от шорника?» Да, брат,
живем, ухитряемся... Ну-ка, правь сам…
Положив весло на борт, он берет ружье и стреляет в китайца на крыше, — китаец не
потерпел вреда, дробь осеяла крышу и стену, подняв в воздухе пыльные дымки.
— Не попал, — без сожаления сознается стрелок и снова вкладывает в ружье
патрон.
— Ты как насчет девчонок — разговелся? Нет? А я в тринадцать лет уже
влюблялся…
Он рассказывает, как сон, историю своей первой любви к горничной архитектора, у
которого он жил учеником. Тихонько плещет серая вода, омывая углы зданий, за
собором тускло блестит водная пустыня, кое-где над нею поднимаются черные прутья
лозняка.
В иконописной мастерской часто певали семинарскую песню:
Море синее,
Море бурное...
Скука смертельная, должно быть, это синее море...
— Ночей не спал, — говорит хозяин. — Бывало, встану с постели и стою у двери ее,
дрожу, как собачонка, — дом холодный был! По ночам ее хозяин посещал, мог меня
застать, а я — не боялся, да…
Он говорил задумчиво, точно рассматривая старое, изношенное платье — можно надеть
еще раз или нет?
— Заметила она меня, пожалела, распахнула дверь и зовет: «Иди, дурачок...»
Я много слышал таких рассказов, надоели они мне, хотя в них была приятная черта, —
о первой своей «любви» почти все люди говорили без хвастовства, не грязно, а часто
так ласково и печально, что я понимал: это было самое лучшее в жизни рассказчика.
У многих, кажется, только это и было хорошо.
Смеясь и качая головой, хозяин восклицает удивленно:
— A жене этого не скажешь, ни-ни! Ну, что тут такого? А не расскажешь! Вот
история…
Он рассказывает не мне, а себе самому. Если бы он молчал, говорил бы я, — в этой
тишине и пустоте необходимо говорить, петь, играть на гармонии, а то навсегда
заснешь тяжким сном среди мертвого города, утонувшего в серой, холодной воде.
— Первое — не женись рано! — поучает он меня. — Женитьба — это, брат, дело
громаднейшей важности! Жить можно где хочешь и как хочешь, — твоя воля! Живи в
Персии — магометашкой, в Москве — городовым, горюй, воруй, — всё можно поправить!
А жена — это, брат, как погода, ее не поправишь... нет! Это, брат, не сапог — снял
да бросил…
Лицо у него изменилось, он смотрел на серую воду, прихмурив брови, тер пальцем
горбатый нос и бормотал:
— Н-да, брат... Гляди в оба! Положим — ты во все стороны гнешься, а всё прямо
стоишь... ну, однако — всякому свой капкан поставлен…
Мы въезжаем в кусты Мещерского озера, оно слилось с Волгой.
— Тише греби, — шепчет хозяин, направляя ружье в кусты.
Застрелив несколько тощих куликов, он командует:
— Едем в Кунавино! Я останусь там до вечера, а ты скажешь дома, что я с
подрядчиками задержался…
Высадив его на одной из улиц слободы, тоже утопленной половодьем, я возвращаюсь
Ярмаркой на Стрелку, зачаливаю лодку и, сидя в ней, гляжу на слияние двух рек, на
город, пароходы, небо. Небо, точно пышное крыло огромной птицы, всё в белых перьях
облаков. В синих пропастях между облаками является золотое солнце и одним взглядом
на землю изменяет всё на ней. Всё вокруг движется бодро и надежно, быстрое течение
реки легко несет несчетные звенья плотов; на плотах крепко стоят бородатые мужики,
ворочают длинные весла и орут друг на друга, на встречный пароход. Маленький
пароход тащит против течения пустую баржу, река сносит, мотает его, он вертит
носом, как щука, и пыхтит, упрямо упираясь колесами в воду, стремительно бегущую
встречу ему. На барже, свесив ноги за борт, сидят плечо в плечо четыре мужика —
один в красной рубахе — и поют песню; слов не слышно, но я знаю ее.
Мне кажется, что здесь, на живой реке, я всё знаю, мне всё близко и всё я могу
понять. А город, затопленный сзади меня, — дурной сон, выдумка хозяина, такая же
малопонятная, как сам он.
Досыта насмотревшись на всё, я возвращаюсь домой, чувствую себя взрослым
человеком, способным на всякую работу. По дороге я смотрю с горы кремля на Волгу,
— издали, с горы, земля кажется огромной и обещает дать всё, чего захочешь.
Дома у меня есть книги; в квартире, где жила Королева Марго, теперь живет большое
семейство: пять барышень, одна красивее другой, и двое гимназистов, — эти люди
дают мне книги. Я с жадностью читаю Тургенева и удивляюсь, как у него всё понятно,
просто и по-осеннему прозрачно, как чисты его люди и как хорошо всё, о чем он
кротко благовестит.
Читаю «Бурсу» Помяловского и тоже удивлен: это странно похоже на жизнь иконописной
мастерской; мне так хорошо знакомо отчаяние скуки, перекипающее в жестокое
озорство.
Хорошо было читать русские книги, в них всегда чувствовалось нечто знакомое и
печальное, как будто среди страниц скрыто замер великопостный звон, — едва
откроешь книгу, он уже звучит тихонько.
.....
XVII
.....
Однажды, исполняя сердитое поручение хозяина моего, я сказал Григорию:
— Плохие у тебя работники... Он как будто удивился:
— Да ну?
— Эту работу надо бы еще вчера до полудня кончить, а они и сегодня не успеют…
— Это верно — не успеют, — согласился он и, помолчав, осторожно сказал:
— Я, конешно, вижу, да совестно подгонять их — ведь всё свои, из одной деревни со
мной. Опять же и то возьми: наказано богом — в поте лица ешь хлеб, так что — для
всех наказано, для тебя, для меня. А мы с тобой мене их трудимся, ну — неловко
будто подгонять-то их...
Он жил задумчиво; идет по пустым улицам Ярмарки и вдруг, остановись на одном из
мостов Обводного канала, долго стоит у перил, глядя в воду, в небо, в даль за Оку.
Настигнешь его, спросишь:
— Ты что?
— А? — просыпаясь, смущенно улыбается он. — Это я так... пристал, поглядел
немножко…
— Хорошо, брат, устроено всё у бога, — нередко говорил он. — Небушко, земля, реки
текут, пароходы бежат! Сел на пароход, и — куда хошь: в Рязань али в Рыбинской, в
Пермь, до Астрахани! В Рязани я был, ничего городок, а скушнее Нижнего-то; Нижний
у нас — молодец, веселый! И Астрахань — скушнее. В Астрахани, главное, калмыка
много, а я этого не люблю. Не люблю никакой мордвы, калмыков этих, персиян, немцев
и всяких народцев…
Он говорит медленно, слова его осторожно нащупывают согласно мыслящего и всегда
находят его в каменщике Петре.
— Не народцы они, а — мимородцы, — уверенно и сердито говорит Петр, — мимо Христа
родились, мимо Христа идут…
Григорий оживляется, сияет.
— Так ли, нет ли, а я, братцы, люблю чистый народ, русский, чтобы глаз был прямой!
Жидов я тоже не люблю и даже не понимаю — зачем богу народцы? Премудро
устроено…
Каменщик добавляет сумрачно:
— Премудро, а быдто лишнего многонько!..
Прислушавшись к их речам, вступает Осип, насмешливо и едко:
— Лишнее — есть, вот речи эти ваши — вовсе лишние! Эх вы, сехта, пороть бы вас
всех-то.
.....
XVIII
.....
Из щелей дома полезли женщины, тесно окружая продавщицу; я сразу узнал ее — это
прачка Наталья! Я соскочил с крыши, но она, отдав юбку за первую цену, уже
тихонько уходила со двора.
— Здравствуйте! — догнав ее за воротами, радостно поздоровался я.
— А дальше что скажешь? — спросила она, искоса взглянув на меня, и вдруг
остановилась, сердито крикнув:
— Господи помилуй! Ты чего тут?..
Меня тронуло и смутило ее испуганное восклицание; я понял, что она испугалась за
меня: страх и удивление так ясно выразились на ее умном лице. Наскоро я объяснил
ей, что не живу в этой улице, а только иногда прихожу посмотреть.
— Посмотреть?! — насмешливо и сердито воскликнула она.
— Это чего же, куда же ты смотришь? Прохожим в карманы да бабам за пазухи? Лицо у
нее было измятое, под глазами лежали густые тени, губы вяло опустились. Остановись
у дверей трактира, она сказала:
— Идем, чаем напою!
Одет — чистенько, не по-здешнему, а не верю я тебе что-то... Но в трактире она как
будто поверила мне и, разливая чай, стала скучно говорить о том, что она только
час тому назад проснулась и еще не пила, не ела.
— А вчера легла — пьяна-пьянехонька, уж и не помню: где пила, с кем?
Мне было жалко ее, неловко перед нею и хотелось спросить — где же ее дочь? А она,
выпив водки и горячего чаю, заговорила знакомо бойко, грубо, как все женщины этой
улицы; но когда я спросил ее о дочери, сразу отрезвев, она крикнула:
— А тебе зачем знать это? Нет, милый, дочь мою ты не достанешь, нет!
Выпила еще и рассказала:
— Дочери со мной делать нечего. Я — кто? Прачка. Какая я мать ей? Она —
образованная, ученая. То-то, брат! И уехала от меня к богатой подруге, в
учительницы будто... Помолчав, она негромко спросила:
— Вот как! Прачка — вам не угодна? А гулящая баба — угодна?
Что она «гулящая», я, конечно, сразу видел это, — иных женщин в улице не было. Но
когда она сама сказала об этом, у меня от стыда и жалости к ней навернулись слезы,
точно обожгла она меня этим сознанием — она, еще недавно такая смелая,
независимая, умная!
— Эх ты, — сказала она, взглянув на меня и вздыхая. — Иди-ка ты отсюда! И прошу я
тебя и советую — не суйся сюда, пропадешь!
Потом тихонько и как бы сама себе она начала отрывисто говорить, наклоняясь над
столом и что-то рисуя пальцем на подносе:
— А что тебе мои просьбы и советы? Если дочь родная не послушала. Я кричу ей: не
можешь ты родную мать свою бросить, что ты? А она: удавлюсь, говорит. В Казань
уехала, учиться в акушерки хочет. Ну, хорошо... Хорошо... А как же я? А я — вот
так... К чему мне прижаться?.. А — к прохожему…
Замолчав, она долго думала о чем-то, беззвучно шевеля губами, и, видимо, забыла
обо мне. Углы губ опустились, рот изогнулся серпом, и было мучительно смотреть,
как вздрагивает кожа на губах и безмолвно говорят о чем-то трепетные морщинки.
Лицо у нее было детское, обиженное. Из-под платка выбилась прядь волос и лежала на
щеке, загибаясь за маленькое ухо. В чашку остывшего чая капнула слеза; женщина,
заметив это, отодвинула чашку и крепко прикрыла глаза, выжав еще две слезинки,
потом вытерла лицо платком.
У меня не хватило терпенья сидеть с нею дольше, я тихонько встал.
— Прощайте!
— А? Иди, иди к чёрту! — отмахнулась она, не глядя на меня, должно быть, забыв,
кто с ней
.....
XIX
.....
Гораздо больше нравился мне октавист Митропольский; являясь в трактир, он проходил
в угол походкой человека, несущего большую тяжесть, отодвигал стул пинком ноги и
садился, раскладывая локти по столу, положив на ладони большую, мохнатую голову.
Молча выпив две-три рюмки, он гулко крякал; все, вздрогнув повертывались к нему, а
он, упираясь подбородком в ладони, вызывающе смотрел на людей; грива нечесаных
волос дико осыпала его опухшее бурое лицо.
— Что смотрите? Что видите? — вдруг спрашивал он бухающими словами.
Иногда ему отвечали:
— Лешего видим!
Бывали вечера, когда он пил молча и молча же уходил, тяжко шаркая ногами, но
несколько раз я слышал, как он обличал людей, подражая пророку:
— Аз есмь бога моего неподкупный слуга и се обличаю вы, яко Исаия! Горе граду
Ариилу, иде же сквернавцы и жулики и всякие мрази безобразнии жительствуют в грязи
подлых вожделений своих! Горе корабельним крилам земли, ибо несут они по путям
вселенной людишек препакостных, — разумею вас, пияницы, обжоры, отребие мира сего,
— несть вам числа, окаяннии, и не приемлет вас земля в недра своя!
Голос его гудел так, что даже стекла в окнах звенели, — это очень нравилось
публике, и она похваливала пророка:
— Здорово лупит, косматый пес!
С ним легко было познакомиться, — стоило только предложить ему угощение; он
требовал графин водки и порцию бычачьей печенки с красным перцем, любимое его
кушанье; оно разрывало рот и все внутренности. Когда я попросил его сказать мне,
какие нужно читать книги, он свирепо и в упор ответил мне вопросом:
(— Зачем читать?
Но, умягченный моим смущением, прогудел:
— Екклезиаста — читал?
— Читал.
— Екклезиаста читай! Больше — ничего. Там вся мудрость мира, только одни бараны
квадратные не понимают ее — сиречь никто не понимает... Ты кто таков — поешь?
— Нет.
— Почему? Надо петь. Сто самое нелепое занятие.
С соседнего стола спросили его:
— А ты сам-от — поешь?
— Да, я — бездельник! Ну?
— Ничего.
— Не новость. Всем известно, что у тебя в башке ничего нет. И никогда ничего не
будет. Аминь!
В этом тоне он говорил со всеми и со мною, конечно; хотя после двух-трех угощений
стал относиться ко мне мягче и даже однажды сказал с оттенком удивления:
— Гляжу я на тебя и не понимаю: что ты, кто ты и зачем ты? А впрочем — чёрт тебя
возьми!
К Клещову он относился непонятно: слушал его с явным наслаждением, даже иногда с
ласковой улыбкой, но не знакомился с ним и говорил о нем грубо, презрительно:
— Это — болван! Он умеет дышать, он понимает, о чем поет, а все-таки — осёл!
— Почему?
— По природе своей.
Мне хотелось поговорить с ним, когда он трезв, но трезвый он только мычал, глядя
на всё отуманенными, тоскливыми глазами. От кого-то я узнал, что этот на всю жизнь
пьяный человек учился в Казанской академии, мог быть архиереем, — я не поверил
этому. Но однажды, рассказывая ему о себе, я упомянул имя епископа Хрисанфа;
октавист тряхнул головою и сказал:
— Хрисанф? Знаю. Учитель мой и благожелатель. В Казани, в академии, — помню!
Хрисанф значит — платой цвет, как верно сказано у Памвы Берынды. Да, он был
златоцветен, Хрисанф!
— А кто это Памва Берында? — спросил я, но Митропольский кратко ответил:
— Не твое дело.
Дома я записал в тетрадь свою: «Непременно читать Памву Берынду», — мне
показалось, что именно у этого Берынды я и найду ответы на множество вопросов,
тревоживших меня.
.....
XX
.....
Жизнь вообще казалась мне бессвязной, нелепой, в ней было слишком много явно
глупого. Вот мы перестраиваем лавки, а весною половодье затопит их, выпятит полы,
исковеркает наружные двери; спадет вода — загниют балки. Из года в год на
протяжении десятилетий вода заливает Ярмарку, портит здания, мостовые; эти
ежегодные потопы приносят огромные убытки людям, и все знают, что потопы эти не
устранятся сами собою.
Каждую весну ледоход срезает баржи, десятки мелких судов, — люди поохают и —
строят новые суда, а ледоход снова ломает их. Что за нелепая толчея на одном и том
же месте!
Я спрашиваю об этом Осипа, он удивляется и хохочет.
— Ах ты, цапля, гляди, как цапнул! Да тебе какое дело до этого до всего? Тебе-то
что, а?
Но тут же говорит более серьезно, не угашая, однако, огонька насмешки в голубых,
не по-старчески ясных глазах:
— Это ты дельно приметил! Положим, ни к чему оно тебе, а может, и годится! Ты вот
еще что приметь…
И рассказывает сухонькими словами, щедро присыпая их прибаутками, неожиданными
сравнениями и всяким балагурством:
— Вот — жалуются люди: земли мало, а Волга весною рвет берега, уносит землю,
откладывает ее в русле своем мелью; тогда другие жалуются: Волга мелеет! Весенние
потоки да летние дожди овраги роют, — опять же земля в реку идет!
Он говорит без жалости, без злобы, а как бы наслаждаясь своим знанием жалоб на
жизнь, и хотя слова его согласно вторят моим мыслям, — мне неприятно слушать
их.
— А еще приметь — пожары…
Я вспоминаю, что, кажется, не было лета, когда бы за Волгою не горели леса;
каждогодно в июле небо затянуто мутно-желтым дымом; багровое солнце, потеряв лучи,
смотрит на землю, как больное око.
— Леса — пустое дело, — говорит Осип, — это имение барское, казенное; у мужика
лесов нет. Города горят — это тоже не великое дело, — в городах живут богатые, их
жалеть нечего! Ты возьми села, деревни, — сколько деревень за лето сгорит! Может —
не меньше сотни, вот это — убыток!
Он тихонько смеется:
— Есть именье, да нет уменья! И выходит у тебя со мной, что будто не на себя
человек работает, не на землю, а на огонь да воду!
— Что же ты смеешься?
— А что? Пожар слезой не потушишь, а половодье со слез мощней будет.
...
Я очень люблю людей и не хотел бы никого мучить, но нельзя быть сентиментальным и
нельзя скрывать грозную правду в пестрых словечках красивенькой лжи. К жизни, к
жизни! Надо растворить в ней всё, что есть хорошего, человечьего в наших сердцах и
мозгах.
...Меня особенно сводило с ума отношение к женщине; начитавшись романов, я смотрел
на женщину как на самое лучшее и значительное в жизни. В этом утверждали меня
бабушка, ее рассказы о богородице и Василисе Премудрой, несчастная прачка Наталья
и те сотни, тысячи замеченных мною взглядов, улыбок, которыми женщины, матери
жизни, украшают ее, эту жизнь, бедную радостями, бедную любовью.
Славу женщине пели книги Тургенева, и всем, что я знал хорошего о женщинах, я
украшал памятный мне образ Королевы — Гейне и Тургенев особенно много давали
драгоценностей для этого.
Возвращаясь вечером с Ярмарки, я останавливался на горе, у стены кремля, и
смотрел, как за Волгой опускается солнце, текут в небесах огненные реки, багровеет
и синеет земная, любимая река. Иногда в такие минуты вся земля казалась огромной
арестантской баржей; она похожа на свинью, и ее лениво тащит куда-то невидимый
пароход.
Но чаще думалось о величине земли, о городах, известных мне по книгам, о чужих
странах, где живут иначе. В книгах иноземных писателей жизнь рисовалась чище,
милее, менее трудной, чем та, которая медленно и однообразно кипела вокруг меня.
Это успокаивало мою тревогу, возбуждая упрямые мечты о возможности другой
жизни.
И всё казалось, что вот я встречу какого-то простого, мудрого человека, который
выведет меня на широкий, ясный путь.
.....
Он устал говорить, выпил водку и заглянул по-птичьи, одним глазом, в пустой
графин, молча закурил еще папиросу, пуская дым в усы.
«Как ни бейся, на что ни надейся, а гроба да погоста никому не миновать стать», —
нередко говаривал каменщик Петр, совершенно непохожий на дядю Якова.
Сколько уже знал я таких и подобных поговорок!
Больше ни о чем не хотелось спрашивать дядю. Грустно было с ним, и жалко было его;
всё вспоминались бойкие песни и этот звон гитары, сочившийся радостью сквозь
мягкую грусть. Не забыл я и веселого Цыгана, не забыл и, глядя на измятую фигуру
дяди Якова, думал невольно: «Помнит ли он, как задавили Цыгана крестом?»
Не хотелось спросить об этом.
Я смотрел в овраг, до краев налитый сыроватой августовской тьмою. Из оврага
поднимался запах яблок и дынь. По узкому въезду в город вспыхивали фонари, всё
было насквозь знакомо. Вот сейчас загудит пароход на Рыбинск и другой — в
Пермь...
— Однако надо идти, — сказал дядя.
У двери трактира встряхивая мою руку, он шутливо посоветовал:
— Ты не хандри; ты как будто хандришь, а? Плюнь! Ты молоденький еще. Главное,
помни: «Судьба — веселью не помеха»! Ну, прощай, мне — к Успенью!
Веселый дядя ушел, оставив меня еще более запутанным его речами.
Я поднялся в город, вышел в поле. Было полнолуние, по небу плыли тяжелые облака,
стирая с земли черными тенями мою тень. Обойдя город полем, я пришел к Волге, на
Откос, лег там на пыльную траву и долго смотрел за реку, в луга, на эту
неподвижную землю. Через Волгу медленно тащились тени облаков; перевалив в луга,
они становятся светлее, точно омылись водою реки. Всё вокруг полуспит, всё так
приглушено, всё движется как-то неохотно, по тяжкой необходимости, а не по
пламенной любви к движению, к жизни.
И так хочется дать хороший пинок всей земле и себе самому, чтобы всё — и сам я —
завертелось радостным вихрем, праздничной пляской людей, влюбленных друг в друга,
в эту жизнь, начатую ради другой жизни — красивой, бодрой, честной...
Думалось: «Надобно что-нибудь делать с собой, а то — пропаду...»
Хмурыми осенними днями, когда не только не видишь, но и не чувствуешь солнца,
забываешь о нем, — осенними днями не однажды случалось плутать в лесу. Собьешься с
дороги, потеряешь все тропы, наконец, устав искать их, стиснешь зубы и пойдешь
прямо чащей, по гнилому валежнику, по зыбким кочкам болота — в конце концов всегда
выйдешь на дорогу!
Так я и решил.
Осенью этого года я уехал в Казань, тайно надеясь, что, может быть, пристроюсь там
учиться.
