Глава первая,
в которой благосклонный читатель знакомится с торжеством социализма и героем
нашего романа Алексеем Кремневым
.....
Глава вторая,
повествующая о влиянии Герцена на
воспаленное воображение советского служащего
.....
И Кремнев посмотрел на портрет Фурье, висевший над одним из книжных шкафов его библиотеки.
Однако для него— самого старого социалиста, крупного советского работника,
заведующего одним из отделов Мирсовнархоза, как-то не всё ладно было в этом
воплощении, чувствовалась какая-то смутная жалость к ушедшему, какая-то
паутина буржуазной психологии ещё затемняла социалистическое сознание.
Он прошёлся по ковру своего кабинета, скользнул взором по переплётам книг и
неожиданно для себя заметил вереницу томиков полузабытой полки. Имена
Чернышевского, Герцена и Плеханова глядели на него с корешков солидных
переплётов. Он улыбнулся, как улыбаются при воспоминаниях детства, и взял с
полки том павленковского Герцена.
.....
"Новое восстание. Где же оно? И во имя каких идеалов?— думалось ему.— Увы,
либеральная доктрина всегда была слаба тем, что она не могла создать
идеологии и не имела утопий".
Он улыбнулся с сожалением. О вы, Милоновы и Новгородцевы, Кусковы
и Макаровы, какую же утопию вы
начертаете на ваших знамёнах?! Что, кроме мракобесия капиталистической
реакции, имеете вы в замену социалистического строя?! Я согласен, мы живём
далеко не в социалистическом раю, но что вы дадите взамен его?
Книга Герцена вдруг с треском захлопнулась сама собой, и пачка фолиантов
упала с полки.
Кремнев вздрогнул.
.....
Глава третья,
изображающая появление Кремнева в стране Утопии и его приятные разговоры с
утопической москвичкой об истории живописи ХХ столетия
.....
Внизу расстилался город... Несомненно, это была Москва.
Налево высилась громада кремлёвских башен, направо краснела Сухаревка, а там
вдали гордо возносились Кадаши.
Вид знакомый уже много, много лет.
Но как всё изменилось кругом. Пропали каменные громады, когда-то застилавшие
горизонт, отсутствовали целые архитектурные группы, не было на своём месте
дома Нирензее. Зато всё кругом утопало в садах... Раскидистые купы деревьев
заливали собою всё пространство почти до самого Кремля, оставляя одинокие
острова архитектурных групп. Улицы-аллеи пересекали зелёное, уже желтеющее
море. По ним живым потоком лились струи пешеходов, авто, экипажей. Всё
дышало какой-то отчётливой свежестью, уверенной бодростью.
Несомненно, это была
Москва
, но Москва новая,
преображённая и просветлённая.
—Неужели я сделался героем утопического романа?— воскликнул Кремнев.—
Признаюсь, довольно глупое положение!
Чтобы ориентироваться, он стал осматриваться кругом, рассчитывая найти
какой-нибудь отправной пункт к познанию нового окружающего его мира.
—Что ожидает меня за этими стенами? Благое царство социализма, просветлённого
и упрочившегося? Дикая анархия князя
Петра Алексеевича? Вернувшийся капитализм? Или, быть может,
какая-нибудь новая, неведомая ранее социальная система?
Поскольку можно было судить из окна, было ясно одно: люди жили на достаточно
высокой ступени благосостояния и культуры и жили сообща. Но этого было бы
ещё мало, чтобы понять сущность окружающего.
Алексей с жадностью стал рассматривать окружавшие его вещи, но они давали
весьма мало.
В большинстве это были обычные вещи, выделявшиеся только тщательностью своей
отделки, какой-то подчёркнутой точностью и роскошью выполнения и странным
стилем своих форм, отчасти напоминавших русскую античность, отчасти
орнаменты Ниневии. Словом, это был русифицированный Вавилон.
Над диваном, где проснулся Кремнев, очень глубоким и мягким, висела большая
картина, привлёкшая его внимание. С первого взгляда можно было уверенно
сказать, что это классическая вещь Питера Брейгеля-старшего. Та же композиция с высоким горизонтом,
те же яркие и драгоценные краски, те же коротенькие фигурки, но... на доске
были написаны люди в цветных фраках, дамы с зонтиками, автомобили, и,
несомненно, сюжетом служило что-то вроде отлёта аэропланов. Такой же
характер носили несколько репродукций, лежавших на соседнем столике.
Кремнев подошёл к большому рабочему столу, сделанному из чего-то вроде
плотной коробки, и с надеждой стал рассматривать разбросанные по столу
книги. Это были 5-й том "Практики социализма" В. Шер'а, "Ренессанс
кринолина, опыт изучения современной моды", два тома Рязанова "От коммунизма к идеализму", 38-е
издание мемуаров Е. Кусковой, великолепное издание "Медного всадника",
брошюра "О трансформации В-энергии", и наконец его рука, дрожа от волнения,
взяла номер свежей газеты.
Волнуясь, Кремнев развернул небольшой лист. На заголовке стояла дата 23 часа
вечера 5 сентября 1984 года. Он перемахнул через 60 лет.
.....
Глава четвёртая,
продолжающая третью и отделённая от неё только для того, чтобы главы не были
очень длинными
.....
Глава пятая,
чрезвычайно длинная, необходимая для ознакомления Кремнева с Москвой 1984
года
—Я повезу вас через весь город, -- сказал брат Параскевы, Никифор Алексеевич
Минин, усаживая Кремнева в автомобиль,— и вы увидите нашу теперешнюю Москву.
Автомобиль тронулся.
Город казался сплошным парком, среди которого архитектурные группы возникали
направо и налево, походили на маленькие затерявшиеся городки.
Иногда неожиданный поворот аллеи открывал глазам Кремнева очертания знакомых
зданий, в большинстве построенных в XVII и XVIII веках.
За густыми кронами желтеющих клёнов мелькнули купола Барышей, расступившиеся
липы открыли пышные контуры растреллиевского здания, куда Кремнев, будучи
гимназистом, ходил ежедневно. Словом, они ехали по утопической Петровке.
—Сколько жителей в вашей Москве?— спросил Кремнев своего спутника.
—На этот вопрос не так легко ответить. Если считать территорию города в
объёме территории эпохи великой революции и брать постоянно ночующее здесь
население, то теперь оно достигает уже, пожалуй, 100000 человек, но лет
сорок назад, непосредственно после великого декрета об уничтожении городов,
в ней насчитывалось не более 30000. Впрочем, в дневные часы, если считать
всех приехавших и обитателей гостиниц, то, пожалуй, мы получим цифру,
превышающую пять миллионов.
Автомобиль замедлил ход. Аллея становилась уже; архитектурные массивы
сдвигались всё теснее и теснее, стали попадаться улицы старого городского
типа. Тысячи автомобилей и конных экипажей в несколько рядов сплошным
потоком стремились к центру города, по широким тротуарам двигалась сплошная
толпа пешеходов. Поражало почти полное отсутствие чёрного цвета; яркие,
голубые, красные, синие, жёлтые, почти всегда одноцветные мужские куртки и
блузы смешивались с женскими очень пёстрыми платьями, напоминавшими собою
нечто вроде сарафанов с кринолином, но всё же являющими собою достаточное
разнообразие форм.
В толпе сновали газетчики, продавщики цветов, сбитня и сигар. Над головою
толпы и потоком экипажей сверкали на солнце волнующиеся полотнища стягов и
тяжей, увешанных флажками.
Почти под самыми колесами экипажей шныряли мальчишки, продававшие какие-то
листочки и кричавшие благим матом:
—"Решительная!! Ваня-вологжанин против Тер-Маркельянца! Два жоха и одна
ничка!"
В толпе оживлённо спорили и перебрасывались возгласами, повторяя больше всего
слова о плоцке и ничке.
Кремнев с изумлением поднял глаза на своего спутника. Тот улыбнулся и сказал:
—Национальная игра! Сегодня последний день международного состязания на
звание первого игрока в бабки. Тифлисский чемпион по игре в козьи кочи
оспаривает бабошное первенство у вологжанина... Да только Ваня себя в обиду
не даст, и к вечеру Театральная площадь в пятый раз увидит его победителем.
Автомобиль всё замедлял свой бег, миновал Лубянскую площадь, сохранившую и
Китайгородскую стену, и виталиевских мальчиков, и спускался мимо
Первопечатника вниз. Театральная площадь была залита морем голов,
фейерверком ярких, горящих на солнце флагов, многоярусными трибунами,
поднимавшимися почти до крыши Большого театра, и рёвом толпы. Игра в бабки
была в полном разгаре.
Кремнев посмотрел налево, и сердце его учащённо забилось. "Метрополя" не
было. На его месте был разбит сквер и возвышалась гигантская колонна,
составленная из пушечных жерл, увитых металлической лентой, спиралью
поднимавшейся кверху и украшенной барельефом. Увенчивая колоссальную
колонну, стояли три бронзовых гиганта, обращённые друг к другу спиной и
дружески взявшиеся за руки. Кремнев едва не вскрикнул, узнав знакомые черты
лица.
Несомненно, на тысяче пушечных жерл, дружески поддерживая друг друга, стояли
Ленин, Керенский и Милюков.
Автомобиль круто повернул налево, и они пронеслись почти у подножья
монумента.
Кремнев успел на барельефе различить несколько фигур Рыкова, Коновалова и Прокоповича, образующих живописную группу у наковальни, Середу и Маслова, занятых посевом, и не смог удержаться от
недоуменного восклицания, в ответ на которое его спутник процедил сквозь
зубы, не вынимая из сих последних дымящейся трубки:
—Памятник деятелям великой революции.
—Да, послушайте, Никифор Алексеевич, ведь эти же люди вовсе не образовывали в
своей жизни таких мирных групп!
—Ну, для нас в исторической перспективе они сотоварищи по одной революционной
работе, и поверьте, что теперешний москвич не очень-то помнит, какая между
ними была разница! Хоп! чёрт возьми, чуть пёсика не задавил!
Автомобиль шарахнулся налево, дама с собачкой направо; поворот, машина ныряет
в какую-то подземную трубу, несколько мгновений несётся с бешеной скоростью
под землёй в ярко освещённом тоннеле, вылетает на берег Москвы-реки и останавливается около террасы,
уставленной столиками.
—Давайте на дорогу коку с соком выпьем, -- сказал Минин, вылезая из авто.
Кремнев оглянулся вокруг, перед ним высилась громада моста, настолько точно
воспроизводящая Каменный мост XVII века, что он казался сошедшим с гравюры
Пикара. А сзади в полном великолепии, горя золотыми куполами, высился
Кремль, со всех сторон охваченный золотом осеннего леса.
Половой в традиционных белых брюках и рубашке принёс какой-то напиток,
напоминающий гоголь-моголь, смешанный с цукатами, и наши спутники некоторое
время молча созерцали.
—Простите, -- начал Кремнев после некоторого молчания. —Мне, как иностранцу,
непонятна организация вашего города, и я не совсем представляю себе историю
его расселения.
—Первоначально на переустройство Москвы повлияли причины политического
свойства, -- ответил его спутник. -- В 1934 году, когда власть оказалась
прочно в руках крестьянских партий, правительство Митрофанова, убедившись на
многолетней практике, какую опасность представляют для демократического
режима огромные скопления городского населения, решилось на революционную
меру и провело на Съезде Советов известный, конечно, и у вас в Вашингтоне
декрет об уничтожении городов свыше 20000 жителей.
Конечно, труднее всего этот декрет было выполнить в отношении к Москве,
насчитывающей в 30-е годы свыше четырёх миллионов населения. Но упрямое
упорство вождей и техническая мощь инженерного корпуса позволили справиться
с этой задачей в течение 10 лет.
Железнодорожные мастерские и товарные станции были отодвинуты на линию пятой
окружной дороги, железнодорожники двадцати двух радиальных линий и семьи их
были расселены вдоль по линии не ближе того же пятого пояса, то есть станции
Раменского, Кубинки, Клина и прочих. Фабрики постепенно были эвакуированы по
всей России на новые железнодорожные узлы.
К 1937 году улицы Москвы стали пустеть, после заговора Варварина работы,
естественно, усилились, инженерный корпус приступил к планировке новой
Москвы, сотнями уничтожались московские небоскрёбы, нередко прибегали к
динамиту. Отец мой помнит, как в 1937 году самые смелые из наших вождей,
бродя по городу развалин, готовы были сами себя признать вандалами,
настолько уничтожающую картину разрушения являла собой Москва. Однако перед
разрушителями лежали чертежи Жолтовского, и упорная работа продолжалась. Для
успокоения жителей и Европы в 1940 году набело закончили один сектор,
который поразил и успокоил умы, а в 1944 все приняло теперешний вид.
Минин вынул из кармана небольшой план города и развернул его.
—Теперь, однако, крестьянский режим настолько окреп, что этот священный для
нас декрет уже не соблюдается с прежней пуританской строгостью. Население
Москвы нарастает настолько сильно, что наши муниципалы для соблюдения буквы
закона считают за только территорию древнего
Белого города, то есть черту бульваров дореволюционной эпохи.
Кремнев, внимательно рассматривающий карту, поднял глаза.
—Простите, —сказал он,— это какая-то софистика, вот то, что кругом Белого
города, ведь это тоже почти что город. Да и вообще я не понимаю, как могла
безболезненно пройти аграризацию ваша страна и какую жалкую роль могут
играть в народном хозяйстве ваши города-пигмеи.
—Мне трудно в двух словах ответить на ваш вопрос. Видите ли, раньше город был
самодавлеющ, деревня была не более как его пьедестал. Теперь, если хотите,
городов вовсе нет, есть только место приложения узла социальных связей.
Каждый из наших городов -- это просто место сборища, центральная площадь
уезда. Это не место жизни, а место празднеств, собраний и некоторых дел.
Пункт, а не социальное существо.
Минин поднял стакан, залпом осушил его и продолжал:
—Возьмите Москву, на сто тысяч жителей в ней гостиниц на 4 миллиона, а в
уездных городах на 10000— гостиниц на 100000, и они почти не пустуют. Пути
сообщения таковы, что каждый крестьянин, затратив час или полтора, может
быть в своём городе и бывает в нём часто. Однако пора и в путь. Нам нужно
сделать изрядный крюк и заехать в Архангельское за Катериной.
Автомобиль снова двинулся в путь, свернув к Пречистенскому бульвару. Кремнев
оглянулся с изумлением: вместо золотого и блестящего, как тульский самовар,
Храма Христа Спасителя, увидел титанические развалины, увитые плющом и,
очевидно, тщательно поддерживаемые.
Глава шестая,
в которой читатель убедится, что в Архангельском за 60 лет не разучились
делать ванильные ватрушки к чаю
Старинный памятник Пушкину
возвышался среди разросшихся лип Тверского бульвара.
Воздвигнутый на том месте, где некогда Наполеоном были повешены мнимые
поджигатели Москвы, он был немым свидетелем грозных событий истории
российской.
.....
Город как будто бы и не кончался. Направо и налево тянулись такие же
прекрасные аллеи, белели двухэтажные домики, иногда целые архитектурные
группы, и только вместо цветов между стенами тутовых деревьев и яблонь
ложились полосы огорода, тучные пастбища и сжатые полосы хлебов.
—Однако, — обернулся Кремнев к своему спутнику, — ваш декрет об уничтожении
городских поселений, очевидно, сохранился только на бумаге. Московские
пригороды протянулись далеко за Всехсвятское.
—Простите, мистер Чарли, но это уже не город, это типичная русская деревня
севера, -- и он рассказал удивлённому Кремневу, что при той плотности
населения, которой достигло крестьянство Московской губернии, деревня
приняла необычный для сельских поселений вид. Вся страна образует теперь
кругом Москвы на сотни вёрст сплошное сельскохозяйственное поселение,
прерываемое квадратами общественных лесов, полосами кооперативных выгонов и
огромными климатическими парками.
—В районах хуторского расселения, где семейный надел составляет 3-4 десятины,
крестьянские дома на протяжении многих десятков вёрст стоят почти рядом друг
с другом, и только распространённые теперь плотные кулисы тутовых и
фруктовых деревьев закрывают одно строение от другого. Да, в сущности, и
теперь пора бросить старомодное деление на город и деревню, ибо мы имеем
только более сгущенный или более разреженный тип поселения того же самого
земледельческого населения.
—Вы видите группы зданий, — Минин показал вглубь налево, —несколько
выделяющихся по своим размерам. Это — "городища", как принято их теперь
называть. Местная школа, библиотека, зал для спектаклей и танцев и прочие
общественные учреждения. Маленький социальный узел. Теперешние города такие
же социальные узлы той же сельской жизни, только больших размеров. А вот мы
и приехали.
.....
Братство владело двумя десятками огромных и чудесных имений, разбросанных по
России и Азии, снабжённых библиотеками, лабораториями, картинными галереями,
и, насколько можно было понять, являлось одной из наиболее мощных творческих
сил страны. Алексея поразили строгие правила устава, почти монастырского по
типу, и та сияющая, звенящая радость, которая пропитывала всё кругом: и
деревья, и статуи, и лица хозяев, и даже волокна осенних паутин, реющих под
солнцем.
Но всё это было ничтожно в сравнении с глубоким взором и певучим голосом
Параскевиной сестры. Положительно, утопические женщины сводили Алексея с
ума.
Глава седьмая,
убеждающая всех желающих в том, что семья есть семья и всегда семьёй
останется
.....
—Вот он, американец-то, где оказался! -- воскликнул Минин. -- Нет, уважаемый
мистер Чарли, против закона убывающего плодородия почвы далеко не пойдёшь.
Наши урожаи, дающие свыше 500 пудов с десятины, получаются чуть ли не
индивидуализацией ухода за каждым колосом. Земледелие никогда не было столь
ручным, как теперь. И это не блажь, а необходимость при нашей плотности
населения. Так-то!
Он замолчал и усилил скорость. Ветер свистал, и шарфы Катерины развевались
над автомобилем. Алексей смотрел на её ресницы, на губы, просвечивающие
сквозь складки шарфа, и она казалась ему бесконечно знакомой... А ласковая
улыбка наполняла радостью и уютом душу.
Темнело, и на небе громоздились тучи, когда автомобиль подъехал к домикам,
поместившимся на крутосклонах реки Ламы.
Обширная семья Мининых занимала несколько маленьких домиков, построенных в
простых формах XVI века и обнесённых тыном, придававшим усадьбе вид древнего
городка. Лай собак и гул голосов встретил подъехавших у ворот. Какой-то
дюжий парень схватил в охапку Катерину, две девочки и мальчик набросились на
свёртки с припасами из Москвы, девица гимназического возраста требовала
какого-то письма, а седой старик, оказавшийся главой семьи, Алексеем
Александровичем Мининым, взял своего тёзку под своё покровительство и пошёл
отводить ему помещение, удивляясь чистоте его речи и покрою американского
платья, живо напомнившего ему моды его глубокого детства.
.....
Маленький Антошка пытался узнать у американца, правда ли, что в Гудзоновом
заливе клюют на удочку кашалоты, но тотчас же был отправлен спать. Пожилая
дама, наливая третий стакан чаю, осведомилась, есть ли у Алексея дети, и
недоумевала, как могла его жена отпустить лететь через Атлантический океан.
Весьма опечаленная уверением Алексея в отсутствии у него всяких признаков
супруги, она хотела продолжать свои расспросы дальше, но чьи-то руки закрыли
его глаза платком, и он понял, скорее почувствовал, сзади себя присутствие
Катерины.
.....
Глава восьмая,
историческая
.....
Вначале он ничего не мог понять: пространно излагалась история Яропольской
волости, затем истории Волоколамска, Московской губернии, и только в конце
книги страницы содержали в себе повествование о русской и мировой истории.
С возрастающим волнением глотал Кремнев страницу за страницей, закусывая
исторические события пряниками Катерины.
Прочитав изложение событий своей эпохи, Кремнев узнал, что мировое единство
социалистической системы держалось недолго и центробежные социальные силы
весьма скоро разорвали царившее согласие. Идея военного реванша не могла
быть вытравлена из германской души никакими догматами социализма, и по
пустяшному поводу раздела угля Саарского бассейна немецкие профессиональные
союзы принудили своего президента Радека мобилизовать немецких металлистов и
углекопов занять Саарский бассейн вооружённой силой впредь до разрешения
вопроса Съездом Мирсовнархоза. Европа снова распалась на составные части.
Постройка мирового единства рухнула, и началась новая кровопролитная война,
во время которой во Франции старику Эрве удалось провести социальный
переворот и установить олигархию ответственных советских работников. После
шести месяцев кровопролития совместными усилиями Америки и Скандинавского
объединения мир был восстановлен, но ценою разделения мира на пять замкнутых
народно-хозяйственных систем— немецкой, англо-французской,
америко-австралийской, японо-китайской и русской. Каждая изолированная
система получила различные куски территории во всех климатах, достаточные
для законченного построения народнохозяйственной жизни, и в дальнейшем,
сохраняя культурное общение, зажила весьма различной по укладу политической
и хозяйственной жизнью.
В Англо-Франции весьма скоро олигархия советских служащих выродилась в
капиталистический режим. Америка, вернувшись к парламентаризму, в некоторой
части денационализировала своё производство, сохраняя, однако, в основе
государственное хозяйство в земледелии; Японо-Китай быстро вернулся
политически к монархизму, сохранив своеобразные формы социализма в народном
хозяйстве, одна только Германия в полной неприкосновенности донесла режим
двадцатых годов. История же России представлялась в следующем виде. Свято храня советский
строй, она не могла до конца национализировать земледелие.
Крестьянство, представлявшее собой огромный социальный массив, туго
поддавалось коммунизации, и через пять-шесть лет после прекращения
гражданской войны крестьянские группы стали получать внушительное влияние
как в местных Советах, так равно и во ВЦИК.
Их сила значительно ослаблялась соглашательской политикой пяти эсеровских
партий, которые не раз ослабляли влияние чисто классовых крестьянских
объединений.
В течение десяти лет на Съездах Советов ни одно течение не имело устойчивого
большинства, и власть фактически принадлежала двум коммунистическим
фракциям, всегда умевшим в критические моменты сговориться и бросить рабочие
массы на внушительные уличные демонстрации.
Однако конфликт, возникший между ними по поводу декрета о принудительном
введении методов "евгеники", создал положение, при котором правые коммунисты
остались победителями ценою установления коалиционного правительства и
видоизменения конституции уравнением силы квоты крестьян и горожан. Новый
Съезд Советов дал абсолютный перевес чисто классовых крестьянских
группировок, и с 1932 года крестьянское большинство постоянно пребывает во
ВЦИК и Съездах, и режим путём медленной эволюции становится всё более и
более крестьянским.
Однако двойственная политика эсеровских и интеллигентских кругов и метод
уличных демонстраций и восстаний не раз колеблют основы советской
конституции и заставляют крестьянских вождей держаться коалиции при
организации Совнаркома, чему способствовали неоднократные попытки
реакционного переворота со стороны некоторых городских элементов. В 1934
году после восстания, имевшего целью установление интеллигентской олигархии
наподобие французской, поддержанного из тактических соображений металлистами
и текстилями, Митрофанов
организует впервые чисто классовый крестьянский Совнарком и проводит декрет
через Съезд Советов об уничтожении городов.
Восстание Варварина 1937 года было последней вспышкой политической роли
городов, после чего они растворились в крестьянском море.
В сороковых годах был утверждён и проведён в жизнь генеральный план
земельного устройства, и были установлены метеорофоры, сеть силовых
магнитных станций, управляющих погодой по методам А.А. Минина. Шестидесятые
годы ознаменовались бурными религиозными волнениями и попыткой церкви
захватить в Ростовском районе советскую власть.
Глаза слипались, и утомлённый мозг отказывался что-либо воспринимать. Кремнев
загасил огонь и закрыл глаза. Однако ему долго мерещились глаза Катерины, и
он смог уснуть только глубокой ночью.
Глава девятая,
которую молодые читательницы могут и пропустить, но которая рекомендуется
особому вниманию членов коммунистической партии
Книжные полки, сверкавшие тусклой позолотой кожаных переплётов, и несколько
владимиро-суздальских икон были единственным украшением обширного кабинета
Алексея Александровича Минина.
Портрет его отца, известного воронежского, а впоследствии
константинопольского профессора, дополнял убранство комнаты, выдержанной в
глубоких кубовых тонах.
—Моя обязанность, -- начал гостеприимный хозяин,— ознакомить вас с сущностью
окружающей нас жизни, так как без этого знакомства вы не поймёте значения
наших инженерных установок и даже самой возможности их. Но право, мистер
Чарли, я теряюсь, с чего начать. Вы почти что пришелец с того света, и мне
трудно судить, в какой области нашей жизни встретили вы для себя особенно
новое и неожиданное.
—Мне бы хотелось,— сказал Кремнев,—узнать те новые социальные основы, на
которых сложилась русская жизнь после крестьянской революции 30 года, без
них, мне кажется, будет трудно понять всё остальное.
Его собеседник ответил не сразу, как бы обдумывая свой рассказ:
—Вы спрашиваете, -- начал он, -- о тех новых началах, которые внесла в нашу
социальную и экономическую жизнь крестьянская власть. В сущности, нам были
не нужны какие-либо новые начала, наша задача состояла в утверждении старых
вековых начал, испокон веков бывших основою крестьянских хозяйств.
Мы стремились только к тому, чтобы утвердить эти великие извечные начала,
углубить их культурную ценность, духовно преобразить их и придать их
воплощению такую социально-техническую организацию, при которой они бы
проявляли не только исключительно пассивную сопротивляемость, извечно им
свойственную, но имели бы активную мощь, гибкость и, если хотите, ударную
силу.
В основе нашего хозяйственного строя, так же как и в основе античной Руси,
лежит индивидуальное крестьянское хозяйство. Мы считали и считаем его
совершеннейшим типом хозяйственной деятельности. В нём человек
противопоставлен природе, в нём труд приходит в творческое соприкосновение
со всеми силами космоса и создаёт новые формы бытия. Каждый работник—
творец, каждое проявление его индивидуальности— искусство труда.
Мне не нужно говорить вам о том, что сельская жизнь и труд наиболее здоровы,
что жизнь земледельца наиболее разнообразна, и прочие само собою
подразумевающиеся вещи. Это есть естественное состояние человека, из
которого он был выведен демоном капитализма.
Однако для того, чтобы утвердить режим нации XX века на основе крестьянского
хозяйства и быта, нам было необходимо решить две основные организационные
проблемы.
Проблему экономическую, требующую для своего разрешения такой
народнохозяйственной системы, которая опиралась бы на крестьянское
хозяйство, оставляла бы за ним руководящую роль и в то же время образовала
бы такой народнохозяйственный аппарат, который бы в своей работе не уступал
никакому другому мыслительному аппарату и держался бы автоматически без
подпорок неэкономического государственного принуждения.
Проблему социальную или, если хотите, культурную, то есть проблему
организации социального бытия широких народных масс в таких формах, чтобы
при условии сельского расселения сохранились высшие формы культурной жизни,
бывшие долго монополией городской культуры, и был возможен культурный
прогресс во всех областях жизни духа, по крайней мере не меньший, чем при
всяком другом режиме.
.....
Вам, наверное, известно, что в социалистический период нашей истории
крестьянское хозяйство почитали за нечто низшее, за ту протоматерию, из
которой должны были выкристаллизовываться "высшие формы крупного
коллективного хозяйства". Отсюда старая идея о фабриках хлеба и мяса. Для
нас теперь ясно, что взгляд этот имеет не столько логическое, сколько
генетическое происхождение. Социализм был зачат как антитеза капитализма;
рождённый в застенках германской капиталистической фабрики, выношенный психологией измученного
подневольной работой городского пролетариата, поколениями, отвыкшими от
всякой индивидуальной творческой работы и мысли, он мог мыслить идеальный
строй только как отрицание строя, окружающего его.
Будучи наёмником, рабочий, строя свою идеологию, ввёл наемничество в символ
веры будущего строя и создал экономическую систему, в которой все были
исполнителями и только единицы обладали правом творчества.
Однако простите, мистер Чарли, я несколько отклонился в сторону. Итак,
социалисты мыслили крестьянство как протоматерию, ибо обладали экономическим
опытом только в пределах обрабатывающей индустрии и могли мыслить только в
понятиях и формах своего органического опыта.
Для нас же было совершенно ясно, что с социальной точки зрения промышленный
капитализм есть не более как болезненный уродливый припадок, поразивший
обрабатывающую промышленность в силу особенностей её природы, а вовсе не
этап в развитии всего народного хозяйства.
Благодаря глубоко здоровой природе сельского хозяйства его миновала горькая
чаша капитализма, и нам не было нужды направлять своё развитие в его русло.
Тем паче, что и сам коллективистический идеал немецких социалистов, в
котором трудящимся массам предоставлялось быть в хозяйственных работах
исполнителем государственных предначертаний, представлялся нам с социальной
точки зрения чрезвычайно малосовершенным по сравнению со строем трудового
земледелия, в котором работа не отделена от творчества организационных форм,
в котором свободная личная инициатива даёт возможность каждой человеческой
личности проявить все возможности своего духовного развития, предоставляя ей
в то же время использовать в нужных случаях всю мощь коллективного крупного
хозяйства, а также общественных и государственных организаций.
Уже в начале XX века крестьянство коллективизировало и возвело в степень
крупного кооперативного предприятия все те отрасли своего производства, где
крупная форма хозяйства имела преимущество над мелким, в своём настоящем
виде представляя организм наиболее устойчивый и технически совершенный.
Такова опора нашего народного хозяйства. Гораздо труднее было поставить
обрабатывающую промышленность. Было бы, конечно, глупо рассчитывать в этой
области на возрождение семейного производства.
Ремесло и кустарничество при теперешней заводской технике исключено в
подавляющем большинстве отраслей производства. Однако и здесь нас вывела
крестьянская самодеятельность; крестьянская кооперация, обладающая
гарантированным и чрезвычайным объемом сбыта, задушила в зародыше для
большинства продуктов всякую возможность конкуренции. Правда, мы в этом
несколько помогли ей и сломили хребет капиталистическим фабрикам
внушительным податным обложением, не распространявшимся на производства
кооперативные.
Однако частная инициатива капиталистического типа у нас всё же существует: в
тех областях, в которых бессильны коллективно управляемые предприятия, и в
тех случаях, где организаторский гений высотою техники побеждает наше
драконовское обложение.
Мы даже не стремимся её прикончить, ибо считаем необходимым сохранить для
товарищей кооператоров некоторую угрозу постоянной конкуренции и тем спасти
их от технического застоя. Мы ведь знаем, что и у теперешних капиталистов
щучьи наклонности, но ведь давно известно, что на то и щука в море, чтобы
карась не дремал.
Однако этот остаточный капитализм у нас весьма ручной, как, впрочем, и
кооперативная промышленность, более склонная брыкаться, ибо наши законы о
труде лучше спасают рабочего от эксплуатации, чем даже законы рабочей
диктатуры, при которых колоссальная доля прибавочной стоимости усваивалась
стадами служащих в главках и центрах.
Ну а кроме того, сбросив с себя все хозяйственные предприятия, мы оставили за
государством лесную, нефтяную и каменноугольную монополии и, владея
топливом, правим тем самым всей обрабатывающей промышленностью.
Если к этому прибавить, что наш товарооборот в подавляющей части находится в
руках кооперации, а система государственных финансов покоится на обложении
рентой предприятий, применяющих наёмный труд, и на косвенных налогах, то вам
в общих чертах ясна будет схема нашего народного хозяйства.
—Простите, я не ослышался, -- спросил Кремнев, — вы сказали, что ваши
государственные финансы основаны на косвенных налогах?
—Совершенно верно, — улыбнулся Алексей Александрович,— вас удивляет столь
"отсталый" метод, коробит в сравнении с вашими американскими подоходными
системами. Но будьте уверены, что наши косвенные налоги столь же
прогрессивно подоходны, как и ваши цензы. Мы достаточно знаем состав и
механику потребления любого слоя нашего общества, чтобы строить налоги
главным образом не на обложении продуктов первой необходимости, а на том,
что служит элементом достатка, к тому же у нас не так велика разница в
средних доходах. Косвенное же обложение хорошо тем, что оно ни минуты не
отнимает у плательщика. Наша государственная система вообще построена так,
что вы можете годы прожить в Волоколамском, положим, уезде и ни разу не
вспомнить, что существует государство как принудительная власть.
Это не значит, что мы имеем слабую государственную организацию. Отнюдь нет.
Просто мы придерживаемся таких методов государственной работы, которые
избегают брать сограждан за шиворот.
В прежнее время весьма наивно полагали, что управлять народнохозяйственной
жизнью можно, только распоряжаясь, подчиняя, национализируя, запрещая,
приказывая и давая наряды, словом, выполняя через безвольных исполнителей
план народнохозяйственной жизни.
Мы всегда полагали, а теперь можем доказать сорокалетним опытом, что эти
языческие аксессуары, обременительные и для правителя и для управляемых,
теперь столь же нам нужны, как Зевсовы перуны для поддержания теперешней
нравственности. Методы этого рода нами давно заброшены, как в своё время
были брошены катапульты, тараны, сигнальный телеграф и Кремлёвские стены.
Мы владеем гораздо более тонкими и действительными средствами косвенного
воздействия и всегда умеем поставить любую отрасль народного хозяйства в
такие условия существования, чтобы она соответствовала нашим видам.
Позднее на ряде конкретных случаев я постараюсь показать вам силу нашей
экономической власти.
Теперь же в заключение своего народнохозяйственного очерка позвольте
остановить ваше внимание на двух организационных проблемах, особенно важных
для познания нашей системы. Первая из них— это проблема стимуляции
народнохозяйственной жизни. Если вы припомните эпоху государственного
коллективизма и свойственное ей понижение производительных сил народного
хозяйства и вдумаетесь в принципы этого явления, то вы поймёте, что главные
причины лежали вовсе не в самом плане государственного хозяйства.
Нужно отдать должное организационному остроумию Ю. Ларина и В. Милютина: их
проекты были очень хорошо задуманы и разработаны в деталях. Но мало ещё
разработать, нужно осуществить, ибо экономическая политика есть прежде всего
искусство осуществления, а не искусство строить планы.
Нужно не только спроектировать машину, но надлежит также найти и подходящие
для её сооружения материалы и ту силу, которая сможет эту машину провернуть.
Из соломы не построишь башни Эйфеля, руками двух рабочих не пустишь в ход
ротационную машину.
Если мы вглядимся в досоциалистический мир, то его сложную машину приводили в
действие силы человеческой алчности, голода, каждый слагающий, от банкира до
последнего рабочего, имел личный интерес от напряжения хозяйственной
деятельности, и этот интерес стимулировал его работу. Хозяйственная машина в
каждом своём участнике имела моторы, приводящие её в действие.
Система коммунизма посадила всех участников хозяйственной жизни на штатное
подённое вознаграждение и тем лишила их работу всяких признаков стимуляции.
Факт работы, конечно, имел место, но напряжение работы отсутствовало, ибо не
имело под собой основания. Отсутствие стимуляции сказывалось не только на
исполнителях, но и на организаторах производства, ибо они, как и всякие
чиновники, были заинтересованы в совершенстве самого хозяйственного
действия, в точности и блеске работы хозяйственного аппарата, а вовсе не в
результате его работы. Для них впечатление от дела было важнее его
материальных результатов.
Беря в свои руки организацию хозяйственной жизни, мы немедленно пустили в ход
все моторы, стимулирующие частнохозяйственное дейсвие, -- сдельную плату,
тантьемы организаторам и премии сверх цен за те продукты крестьянского
хозяйства, развитие которых нам было необходимо, например за продукты
тутового дерева на севере...
Восстанавливая частнохозяйственную стимуляцию, естественно, мы должны были
считаться с неравномерным распределением народного дохода.
В этой области львиная доля уже была сделана фактом захвата
народнохозяйственной жизни в области промышленности и торговли
кооперативными аппаратами, но всё же проблема демократизации народного
дохода всегда стояла перед нами.
Мы в первую очередь обратились к ослаблению доли, падающей на нетрудовые
доходы, -- главнейшие мероприятия в этой области: рентные налоги в
земледелии, уничтожение акционерных предприятий и частного кредитного
посредничества.
.....
Глава десятая,
в которой описывается ярмарка в Белой Колпи и выясняется полное согласие
автора с Анатолем Франсом в том, что повесть без любви -- то же, что сало
без горчицы
.....
Кремнев остолбенел: перед ним на полотне под стеклом стоял бюст, напоминавший
фотографические карточки, и под ним было подписано: “Алексей Васильевич
Кремнев, член коллегии Мирсовнархоза, душитель крестьянского движения
России. По определению врачей, по всей вероятности, страдал манией
преследования, дегенерация ясно выражена в асимметрии лица и строении
черепа”.
Алексей густо покраснел и боялся взглянуть на спутников.
.....
Над землей, совершенно чёрной и вспаханной, чёткими рядами поднимались кроны
яблонь с ветвями, изогнутыми, как на старинной японской гравюре, и
отягощёнными плодами. Крупные, красные и душистые яблоки и стволы белые,
намазанные известью, насыщали воздух запахом плодородия, и ему казалось, что
запах этот просачивается сквозь поры обнажённых рук и шеи его спутницы.
Так началась его утопическая любовь.
Глава одиннадцатая,
весьма схожая с главою девятою
.....
Глава двенадцатая,
описывающая значительные улучшения в московских музеях и увеселения и
прервавшаяся весьма неприятной неожиданностью
.....
Когда они вышли на улицу, плотные толпы народа заливали собою площади и
парки, сады, расположенные по берегу Москвы-реки. Получив в руки программу,
Алексей прочёл, что общество имени Александра Смагина, празднуя окончание
жатвы, приглашает крестьян Московской области прослушать следующую
программу, исполняемую на кремлевских колоколах в сотрудничестве с
колоколами других московских церквей.
Программа:
1. Звоны Ростовские XVI века.
2. Литургия Рахманинова.
3. Звон Акимовский (1731).
4. Перезвон Егорьевский с перебором.
5. "Прометей" Скрябина.
6. Звоны Московские.
Через минуту густой удар Полиелейного колокола загудел и пронёсся над
Москвой, ему в октаву отозвались Кадаши, Никола Большой Крест, Зачатьевский
монастырь, и Ростовский перезвон охватил всю Москву. Медные звуки, падающие
с высоты на головы стихшей толпы, были подобны взмахам крыл какой-то
неведомой птицы. Стихия Ростовских звонов, окончив свой круг, постепенно
вознеслась куда-то к облакам, а кремлёвские колокола начали строгие гаммы
рахманиновской литургии.
.....
Не успел Кремнев пройти и десяти шагов, как кто-то опустил на его плечо
тяжёлую руку, и он услыхал голос:
"Остановитесь, товарищ, вы арестованы!"
Глава тринадцатая,
знакомящая Кремнева с плохим устройством мест заключения в стране Утопии и
некоторыми формами утопического судопроизводства
Обширная "Гостиница для приезжающих из Рязанских земель", временно
превращённая в тюрьму, была окружена со всех сторон караулами крестьянской
гвардии в живописных костюмах стрельцов эпохи Алексея Михайловича.
Когда арестовавший Алексея комиссар привёл его в вестибюль и сдал его на руки
коменданту, тот взял его арестный и, позвонив портье, сказал:
-- Мы несколько не рассчитали помещения, и я буду принужден поместить вас на
сегодняшнюю ночь в общую комнату. Вы как будто без вещей? Если вы москвич,
то сообщите адрес, и мы пошлём к вам домой за необходимыми вещами.
.....
-- Скажите, -- начал свой вопрос седой старик в золотых очках, -- что такое
Обликомзап? Если вы действительно современник великой революции, вы должны
разъяснить нам смысл этого слова.
Кремнев с улыбкой ответил, что это означает "Областной исполнительный комитет
Западной области" -- учреждение, существовавшее некоторое время в Питере
после перехода столицы в Москву.
-- Что за учреждение Цекмонкульт?
-- Центральный комитет монополизированной культуры, установленный в 1921 году
для принудительного использования культурных сил.
-- Скажите, по каким соображениям были в силу введены и почему уничтожены
деревенские комбеды?
Кремнев ответил с достаточной удовлетворительностью и на этот вопрос.
.....
Глава четырнадцатая
и в первой части последняя, свидетельствующая одновременно о том, что подчас
орала могут быть с успехом перекована в мечи и что Кремнев в конце концов
оказался в весьма печальном положении
Звон колоколов, торжественный и поющий, разбудил вынужденных обитателей
"Гостиницы для приезжающих из Рязанских земель", и всем им скоро было
заявлено, что по случаю окончания войны все они свободны, но желающие могут
остаться напиться утреннего кофе.
Тюрьма немедля превратилась в оживлённый отель и тем вернулась к своему
первоначальному естеству.
Когда Кремнев уходил, то комендант вручил ему пакет с определением
следственной комиссии, которая указывала, что за отсутствием состава
преступления гражданин, именующий себя Кремневым Алексеем, подлежит
освобождению наравне с остальными. Версию об его происхождении комиссия
считает неправдоподобной, но, не имея оснований усматривать в самозванстве
гражданина, именующего себя Кремневым, какого-либо преступного элемента,
следствие, возбуждённое Никифором Мининым, прекращает.
Алексей решил воспользоваться представленным ему правом позавтракать за
казённый счёт на верандах своего бывшего узилища и, заняв столик, углубился
в чтение брошенного ему газетчиком листка с официальным сообщением о
прекращении войны.
Алексей узнал, что 7 сентября три армии германского Всеобуча, сопровождаемые
тучами аэропланов, вторглись в пределы Российской крестьянской республики и
за сутки, не встречая никаких признаков не только сопротивления, но даже
живого населения, углубились на 50, а местами и на 100 вёрст.
В 3 часа 15 минут ночи на 8 сентября по заранее разработанному плану
метеорофоры пограничной полосы дали максимальное напряжение силовых линий на
циклоне малого радиуса, и в течение получаса миллионные армии и десятки
тысяч аэропланов были буквально сметены чудовищными смерчами. Установили
ветровую завесу на границе, и высланные аэросани Тары оказывали посильную
помощь поверженным полчищам. Через два часа берлинское правительство
сообщило, что оно прекращает войну и выплачивает вызванные ею издержки в
любой форме.
Таковой формой русский Совнарком избрал несколько десятков полотен Боттичелли, Доменико Венециано, Гольбейна, Пергамский алтарь и
1000 китайских раскрашенных гравюр эпохи Танг, а также 1000 племенных
быков-производителей.
Звонкие трубы крестьянской армии трубили фанфары, и звуки скрябинского
"Прометея", оказавшегося государственным гимном, сотрясали небо Москвы.
Кофе был допит, ростбиф окончен, и Кремнев поднялся со стула. Сгорбленный и
подавленный происшедшим, он медленно спускался с лестницы веранды, идя один,
без связей и без средств к существованию, в жизнь почти неведомой ему утопической страны...